А вот эпизод встречи П. Н. Рыбникова с Т. Г. Рябининым:

«Через порог избы переступил старик среднего роста, крепкого сложения, с небольшой седеющей бородой и желтыми волосами. В его суровом взгляде, осанке, поклоне, поступи, во всей его наружности с первого взгляда были заметны спокойная сила и сдержанность. «Вот и Трофим Григорьевич пришел»,— сказал мне Леонтий... Он тут же стал мне сказывать о Хотене Блудовиче... Напев былины был довольно однообразен, голос у Рябинина, по милости шести с половиною десятков лет, не очень звонок; но удивительное уменье сказывать придавало особенное значение каждому стиху. Не раз приводилось бросить перо, и я жадно вслушивался в течение рассказа, затем просил Рябинина повторить пропетое и нехотя принимался пополнять свои пропуски. И где научился Рябинин такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение».[2]

«Через порог избы переступил старик среднего роста, крепкого сложения, с небольшой седеющей бородой и желтыми волосами. В его суровом взгляде, осанке, поклоне, поступи, во всей его наружности с первого взгляда были заметны спокойная сила и сдержанность. «Вот и Трофим Григорьевич пришел»,— сказал мне Леонтий... Он тут же стал мне сказывать о Хотене Блудовиче... Напев былины был довольно однообразен, голос у Рябинина, по милости шести с половиною десятков лет, не очень звонок; но удивительное уменье сказывать придавало особенное значение каждому стиху. Не раз приводилось бросить перо, и я жадно вслушивался в течение рассказа, затем просил Рябинина повторить пропетое и нехотя принимался пополнять свои пропуски. И где научился Рябинин такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение».[2]

В следующем описании очень рельефно представлена вся картина исполнения былины, включая поведение и сказителя, и слушателей, а кроме того — и момент состязания между исполнителями разного типа.

«„Вот едет Утка, едет",— радостно кричали нам, указывая на лодку, везущую певца, которая быстро ныряла по серым волнам озера. Наши хозяева не менее нас ожидали удовольствия послушать пения былин... День был воскресный, и народу в деревне много. Горница быстро наполнилась народом... Вошел Утка, невысокого роста старик, коренастый и плечистый. Седые волосы, короткие и курчавые, обрамляли высокий красивый лоб; редкая бородка клинушком заканчивала морщинистое лицо, с добродушными, немного лукавыми губами и большими голубыми глазами. Во всем лице было что-то простодушное, детски беспомощное. Почванившись немного, Утка, ободряемый присутствующими, решился выпить рюмочку для голоса. «Про кого же петь старинку тебе? — спросил он, сбрасывая с себя толстый, теплый армяк и откидывая немного назад свою голову.— Записывать станешь?» Старик уже пел былины Гильфердингу. Утка откашлянулся — все тотчас замолкли. Утка далеко откинул назад свою голову, потом с улыбкой обвел взглядом присутствующих и, заметив в них нетерпеливое ожидание, еще раз быстро откашлянулся и начал петь. Лицо старика певца мало-помалу изменялось, исчезло все лукавое, детское и наивное. Что-то вдохновенное выступило на нем: голубые глаза расширились и разгорелись, ярко блестели в них две мелкие слезинки, румянец пробился сквозь смуглость щек; изредка нервно подергивалась шея. Он жил со своими любимцами богатырями; жалел до слез немощного Илью Муромца, когда он сидел сиднем 30 лет, торжествовал с ним победу его над Соловьем-разбойником. Иногда он прерывал самого себя, вставляя от себя замечания. Жили с героем былины и все присутствующие. По временам возглас удивления невольно вырывался у кого-нибудь из них; по временам дружный смех гремел в комнате. Иного прошибала слеза, которую он тихонько смахивал с ресниц. Все сидели, не сводя глаз с певца; каждый звук этого монотонного, но чудного, спокойного мотива ловили они. Утка кончил и торжествующим взглядом окинул все собрание. С секунду длилось молчание, потом со всех сторон поднялся говор... — Пожалуй, и сказка все это,— нерешительно проговорил один мужик. На него набросились все. — Как сказка? Ты слышишь, старина это. При ласковом князе Владимире было... — На то и богатырь — ты что думаешь? Не то что мы с тобой — богатырь! Ему что? Нам невозможно, а ему легко... Сказитель пришел из Мелентьева... старик высокий и худой, с длинными белыми волосами, с приветливым и умным лицом. Держался он спокойно и чинно... У него нет голоса, нет умения петь...— и он... рассказывает. Мерно и плавно, былинным слогом лилось повествование о Добрыне и о жене его Настасье Микулишне... Он ни разу не остановился, ни разу не пришлось ему подыскивать ускользнувшее из памяти слово... — Хорошо говорит сказитель, нечего сказать,— хвалили мужики.— А все ж лучше старинку петь».[3]