На самом деле, между индивидуализмом и коллективизмом Горького глубокая внутренняя связь, и Горький изменил бы себе, если б не совершил той эволюции, в какой верхогляды усматривают одни только формальные противоречия. Горький поднял знамя героического индивидуализма, когда совершался в стране процесс высвобождения личности из глубин каратаевщины, которая не в мужике только, но и в рабочем, и в интеллигенте сидела еще страшной косной силой. Индивидуализм против «святой» безличности, против традиций и унаследованных авторитетов был огромной прогрессивной силой, и Горький психологически не противопоставлял себя народу, эгоистически не отчуждал себя от него, — наоборот, в своем творчестве он давал лишь окрашенное романтизмом выражение пробудившейся в народных массах потребности личного самоутверждения. А по мере того как индивидуализм становился в известных общественных кругах не только противокаратаевским, но и вообще антисоциальным, себялюбиво-ограниченным, буржуазно-эгоистическим, Горький с ненавистью отвращался от него, — душою он оставался с той народной личностью, которая сбрасывала с себя старые духовные путы — для того чтобы свободно и сознательно вводить себя в рамки нового коллективного творчества. Как ни резок был на вид у Горького перелом от босяцки-ницшеанского индивидуализма к коллективизму, но психологическая основа тут одна. В «Окурове» Горький рисует страшную российскую всеуездную отсталость, залежи каратаевщины, социального варварства. Горький ищет — теми методами, какие имеются в распоряжении художника, — причин крушения великих ожиданий, в конечном торжестве которых он не сомневается нимало. Тут нет ни покаяния, ни отречения, а есть нравственное и художественное мужество, которое не прячет своей веры от испытаний, а идет им навстречу. А Чуковский по этому поводу засовывает вилкой два пальца в рот и свистит и улюлюкает: Горький «клеймит свою недавнюю деятельность!» — и из-за спины поэта пытается ошельмовать все революционное движение как мещански-хулиганское…

Отвратительны по внутренней своей лживости эти злорадно-покровительственные страницы, посвященные мнимому горьковскому отречению. Здесь весь Чуковский и вся его эпоха! Скверная эпоха, чтоб ей пусто было, подлая эпоха! [ТРОЦКИЙ (IV). С.74].

Со столь ненавидимой им эпохой Лев Троцкий разобрался самым радикальным образом: организовал Октябрьский переворот, спровоцировав тем самым кровавую Гражданскую войну, раскол русского культурного сообщества, массовое бегство и изгнание интеллигенции из страны и образование миллионной русской эмигрантской диаспоры в Западной Европе и Америке. Став парией в созданной им стране Советов, он как загнанный зверь метался по миру, пока не был уничтожен в своем логове по приказу другого «пламенного революционера» и партийного соратника. Корнея Чуковского же Бог миловал: он сдружился с Горьким, перестал «свистеть и люлюкать», из опасной области литературной критики перебрался в тихую заводь советской детской литературы и там пересидел все истребительные для писательского сословия периоды сталинизма: «Большой террор», «борьбу с космополитизмом» и «ждановщину». Что касается Горького, который, как и все художники, был чувствителен как к поношениям, так и славословиям в свой адрес, то в дореволюционный высокая оценка Троцким его творчества не могла, естественно, ему не импонировать. И хотя Троцкий, как человек амбициозный, напористый и дерзкий не очень-то располагал к себе сторонних людей, Горький, не сходясь с ним близко, стремился, однако, использовать его литературный талант в своих целях. В свою очередь Троцкий тоже «всячески пытался наладить добрые отношения с Горьким <…>, приблизить писателя к себе»[ФЕЛЬШТИНСКИЙ, ЧЕРНЯВСКИЙ]. Но при этом в их переписке не проскальзывает ничего личного, все имеющиеся в научном обороте письма носят сугубо деловой характер. В годы революции отношения между Горьким и Троцким стали весьма прохладными, хотя и не носили явно конфликтный характер, как в случае с Зиновьевым. Известно, что со своими просьбами Горький обращался также и к Троцкому. По большому счету