Иногда у Горького — как все писатели, человека настроения, прорывалось желчное раздражение в адрес своего старого приятеля:

Горький М. — Амфитеаторову А. В. Конец мая — начало июня 1910 г., Капри. Навалился ли на вас Юшкевич? Как нравится? После Скитальца — это самый невежественный человек в русской литературе. Мне он кажется очень талантливым, но некультурен — убийственно. Может говорить — и яростно! — о необходимости «преодолеть Пушкина». Притворяется милым ребенком, но очень хитер, к литературе — равнодушен, жаждет успеха — будет иметь его. Делает «хорошую прессу» для «Miserere». Читал он вам эту вещь? Мне показалось, что из всех писавших «о воле к смерти» он написал наиболее талантливо, наиболее искренно. Вообще — очень сложная, весьма интересная фигура, Юшкевич этот, но — Господи! сохрани и помилуй литературу русскую от людей, подобных Семену Соломоновичу [ГОРЬКИЙ-ЖУРНАЛИСТИКА. С. 202].

Горький М. — Амфитеаторову А. В.

Конец мая — начало июня 1910 г., Капри.

Навалился ли на вас Юшкевич? Как нравится? После Скитальца — это самый невежественный человек в русской литературе. Мне он кажется очень талантливым, но некультурен — убийственно. Может говорить — и яростно! — о необходимости «преодолеть Пушкина». Притворяется милым ребенком, но очень хитер, к литературе — равнодушен, жаждет успеха — будет иметь его. Делает «хорошую прессу» для «Miserere». Читал он вам эту вещь? Мне показалось, что из всех писавших «о воле к смерти» он написал наиболее талантливо, наиболее искренно. Вообще — очень сложная, весьма интересная фигура, Юшкевич этот, но — Господи! сохрани и помилуй литературу русскую от людей, подобных Семену Соломоновичу [ГОРЬКИЙ-ЖУРНАЛИСТИКА. С. 202].

Интересно отметить, что незадолго до этого Корней Чуковский в своей рецензии, посвященной изданию рассказов С. Юшкевича (1908 г.), писал:

Еврейский же интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает. Это страшная трагедия еврейского интеллигента, очутившегося в духовном плену у пушкинской, у толстовской, у чеховской культуры — и пусть он будет гениален, как десять Шекспиров, он не создаст ничего, он беспомощен и бессилен, потому что русский пафос — не его пафос… [ИВАНОВА Е. С. 47].

Еврейский же интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает. Это страшная трагедия еврейского интеллигента, очутившегося в духовном плену у пушкинской, у толстовской, у чеховской культуры — и пусть он будет гениален, как десять Шекспиров, он не создаст ничего, он беспомощен и бессилен, потому что русский пафос — не его пафос… [ИВАНОВА Е. С. 47].