Тогда, по этим выражениям, Кленау признал знаменитого полководца и срочно отправился с предложенными им условиями к Вурмзеру. Старый маршал был полон благодарности, видя такое великодушие молодого противника. Ему дозволяли беспрепятственно выйти из крепости со всем штабом, мало того – с двумястами кавалеристами и пятьюстами пехотинцами по его выбору и шестью орудиями. Гарнизон крепости должен был быть препровожден в Триест и там обменен на французских военнопленных. Вурмзер поспешил принять условия и, в качестве свидетельства своей признательности французскому главнокомандующему, сообщил о составленном в Папской области заговоре с целью отравить его.

Вурмзер должен был выступить из Мантуи 2 февраля (14 плювиоза). Оставляя Мантую, старый маршал утешал себя тем, что отдаст шпагу лично победителю, но встретил только храброго Серюрье, перед которым и должен был дефилировать со всем штабом: Бонапарт уже отправился в Романью наказать папу и поколебать тем власть Ватикана. Его тщеславие, столь же дальновидное, как и его гений, не походило на тщеславие обыкновенных личностей: он предпочитал отсутствовать на месте триумфа.

Со сдачей Мантуи Италия была окончательно покорена и кампания окончена.

Если теперь окинуть ее одним взглядом, то воображение отказывается объять такое число сражений, такую глубину планов и огромность результата. В течение десяти месяцев три грозных неприятельских армии были уничтожены армией, численность которой при открытии кампании не превосходила 30 тысяч человек, подкреплений же в пополнение своего урона она получила примерно 20 тысяч. Итак, приблизительно 55 тысяч французов разбили более чем 200 тысяч австрийцев, захватили у них 80 тысяч пленных, вывели из строя более 20 тысяч солдат; дали двенадцать полевых сражений, сразились в более чем шестидесяти стычках и перешли в виду неприятеля несколько рек. Когда война – лишь грубая механическая рутина, ограничивающаяся тем, чтобы давить и бить врага, она мало достойна внимания истории, но когда массами людей управляет одна обширная мысль, которая развивается среди военных громов с такой же отчетливой ясностью, как мысль Ньютона или Декарта в тиши их кабинетов, тогда это зрелище так же достойно философа, как и государственного и военного человека; если, кроме того, это высшее проявление силы в отождествлении армии с одной человеческой личностью служит покровительству и защите благородного дела свободы, тогда это зрелище делается настолько же нравственным, насколько и великим.

Теперь Бонапарт составлял новые планы; он шел на Рим, чтобы, покончив со смутами этого клерикального двора, обратиться уже не на Адидже, но на Вену. Его успехами война переносилась на ее настоящий театр – в Италию, откуда можно было устремиться прямо на родовые земли императора. Подвиги Бонапарта заставили правительство понять, с какой пользой могут быть применены требуемые им подкрепления, и теперь уже он мог идти на Вену и предписать славный мир от имени Французской республики. Конец кампании вновь оживил все надежды, которые возбудило ее начало.