Моро советовал ночевать на поле сражения, дабы избежать беспорядка при отступлении ночью, но Шерер желал отступить в тот же вечер. На следующий день он отошел за Молинеллу, а еще через день за Минчио. Опираясь на Пескьеру с одной и на Мантую с другой стороны, он мог дать отпор неприятелю, вызвать Макдональда с полуострова и таким сосредоточением сил возвратить себе прежний перевес, потерянный сражением при Маньяно. Но несчастный Шерер окончательно потерял голову. Настроение его солдат было хуже, чем когда-либо; уже три года владея Италией, они негодовали из-за ее потери и приписывали свои неудачи единственно неумелости главнокомандующего. Упреки армии смущали Шерера настолько же, насколько и само поражение. Не считая возможным держаться на Минчио, он отступил на Ольо и затем, к 12 апреля, на Адду. Нельзя было определить, где остановится это попятное движение.

Прошло едва полтора месяца с открытия кампании, а мы уже отступили на всех пунктах. Начальник штаба Эрнуф, оставленный Журданом у дефиле Шварцвальда, испугался нескольких легких отрядов и в беспорядке отступил к Рейну. Таким образом, и в Германии, как и в Италии, наши армии, по-прежнему храбрые, теряли, однако, свои завоевания и отступали на границу. Только в Швейцарии перевес еще оставался на нашей стороне; Массена держался там со всем упорством своего характера и, за исключением неудачной попытки на Фельдкирхе, везде оставался победителем. Но, занимая Швейцарию, он оказался между двумя победоносными армиями и вынужден был отступать. Он дал приказ к отступлению Лекурбу, и тот тоже отошел вглубь Швейцарии.

Наше оружие было унижено, но этого мало – наши полномочные за границей стали жертвой самого гнусного и жестокого злодейства. С объявлением войны императору, но не Германской империи, Раштаттский конгресс не разошелся. Оставалось прийти к соглашению по последнему вопросу – касательно долгов на уступаемых землях: но две трети государств уже отозвали своих депутатов, что было следствием влияния Австрии, не желавшей мира. На конгрессе оставались лишь несколько германских депутатов, а по отступлении Дунайской армии совещаться приходилось посреди австрийских войск. Венский кабинет замыслил тогда гнусный план, надолго обесчестивший его политику. Он досадовал на высокомерие и настойчивость наших уполномоченных в Раштатте; кроме того, он приписывал им разоблачения, весьма компрометировавшие его в глазах германских держав: речь шла о тайных статьях, условленных с Бонапартом для занятия Майнца. Эти тайные статьи доказывали, что австрийцы сдали Майнц, чтобы получить Пальманову, и таким образом недостойно изменили интересам Империи. Кабинет был сильно раздражен и желал отомстить нашим послам, а кроме этого – захватить их бумаги, чтобы узнать, кто из германских князей в настоящее время ведет переговоры с Французской республикой. Итак, австрийцы замыслили остановить наших уполномоченных при возвращении во Францию – обобрать их, оскорбить и, быть может, даже умертвить. Однако и по настоящее время неизвестно, было ли отдано положительное приказание убить их.