Но даже когда речь идет не о «трудном» прошлом, этическое измерение играет важную роль в memory studies. Постмодернистские интеллектуальные разработки, движения за эмансипацию социальных групп и за права человека, деколонизация и постколониальные исследования, а также другие схожие процессы второй половины XX века привели к оформлению идеи восстановления исторической справедливости. Нарративы о прошлом стали дробиться и умножаться: зазвучали истории, которые прежде замалчивались или маргинализировались. Безусловно, эти трансформации повлияли не только на память, но и на историческую науку и публичную историю:

Исследования прошлого никогда не были более инклюзивными, более разнообразными по фокусу, более творческими в методологическом смысле и более внимательным ко всему спектру культурной документации. <…> Голоса, которые долгое время подавлялись, [и] люди, которые когда-то подвергались маргинализации, сейчас слышимы и интегрируются в историческую науку. Это точно самое важное и масштабное развитие в написании и преподавании истории за последние три десятилетия[912].

Однако именно развивающиеся мемориальная культура и исследования памяти послужили этим изменениям стимулом и контекстом. И в мемориализации Холокоста как основы послевоенной европейской — и, шире, «западной» — культуры[913], и в стремлении выйти за границы национальных рамок памяти через теоретизирование транснациональной, «путешествующей памяти» (travelling memory)[914], и в анализе «опережающей памяти» (anticipatory memory) в посвященных изменению климата и экологическому кризису художественных произведениях[915], и в усилиях по деколонизации прошлого в рамках «мультинаправленной памяти» (multidirectional memory)[916] прослеживается отчетливая этико-активистская компонента, сближающая исследователей memory studies с (гражданским) обществом и ценностями демократии[917].

При этом не только у memory studies, но и у памяти как таковой есть этическое измерение. Философ Авишай Маргалит задается вопросом, обязаны ли мы помнить людей и события прошлого, и приходит к выводу о том, что «[т]огда как существует этика памяти, морали памяти очень мало»[918]. Различие между этикой и моралью в его концептуализации заключается в том, что первая регулирует наши отношения с близкими, а вторая — с незнакомцами и человечеством в целом. Ареал морали памяти, по Маргалиту, ограничен преступлениями против человечества, то есть случаями посягательства на человеческую общность. В этом смысле память о геноцидах (например, Холокосте) должна бы способствовать возникновению общемирового сообщества памяти, однако — несмотря на ряд знаковых попыток теоретизации «космополитической», «глобальной» памяти[919] — этого пока не произошло. Этика памяти, в свою очередь, подразумевает необходимость помнить групповое прошлое — семьи, сообщества и т. д. Тут Маргалит указывает на риск отождествления этики памяти с традиционализмом как доктриной или идеологией, которые призваны охранять традицию: «Традиционализм по определению отстаивает лояльность к прошлому. Задача этики памяти — определить, в чем заключается эта лояльность в плане памятования»[920].