С точки зрения публичной истории «Музеон» можно было бы рассматривать как пространство рефлексии над советским прошлым:

Одной из задач музея всегда было сохранение этих уникальных памятников, отношение к которым менялось по ходу изменения политического курса страны. Все находящиеся в коллекции скульптуры и знаковые сооружения советского периода обладают <…> ценностью исторической, они являются артефактами своей эпохи, необходимыми для ее изучения. В связи с этим одной из целей музея является их сохранение и научное описание[951].

Здесь также возникает ряд вопросов. Например, как контекстуализированы эти артефакты, какую историю — какие истории — они рассказывают? Как сотрудники «Музеона» обращаются с историческими фактами? В этом контексте решение не реставрировать дефекты и сломы на памятниках, сохранив их как свидетельства времени, представляется оправданным и верным. В частности, памятник Сталину работы Меркурова (поврежденный, согласно сайту парка Горького, в ходе демонтажа в 1991 году, а по ироничному утверждению Бойм — хулиганами, которые отнюдь не стремились совершить политический акт, а всего лишь позарились на розовый гранит, ценившийся любителями «евроремонтов»[952]) было решено не ремонтировать: «Каменные раны остались как символ конца советской эпохи. Так и стоит сейчас Сталин — с раздробленным носом и отколотыми ступнями»[953]. Однако, как известно, некоторые «оскорбительные надписи» (например, «Феликсу конец» и «Долой палачей» на Феликсе Дзержинском) были в итоге замазаны, что говорит как минимум о непоследовательном отношении «Музеона» к исторической материальности[954]. Но самое главное, «Музеон» не позиционирует себя как пространство публичной истории:

Первые годы Музеон, как известно, был собранием скульптур советского периода. Но со временем здесь стали проводить симпозиумы скульптур, часть работ так и осталась на территории парка. Например, Олег Гаркушенко привез сюда целую серию фигур: «Сходящий в ад», «Слепой», «Собирающий камни», «Возвращение блудного сына», «Другое сотворение мира»[955].

В рамках memory studies ситуация с «Музеоном» представляется еще более сложной (или, напротив, гораздо более простой?): назвать это пространство парком памяти нельзя и при большом желании. И это даже несмотря на то, что с 1998 года в «Музеоне» имеется тематический раздел, посвященный жертвам сталинских репрессий и представленный скульптурной композицией Евгения Чубарова. Проблема этого раздела в том, что существует он в контексте памятников Сталину, Ленину и Дзержинскому, расположенных в шаговой доступности. Какую память создает и транслирует структурированное таким образом пространство? С теоретической точки зрения можно было бы обратиться к концепции «агонистической памяти» — модели памяти, предполагающей сосуществование в одном пространстве разных, в том числе противоречащих друг другу нарративов о прошлом. Агонистическая память предполагает диалог между этими нарративами — причем, что принципиально важно, диалог, который не направлен на обязательное достижение консенсуса[956]. Однако как поместить в эту модель бронзового Деда Мазая Александра Таратынова («скульптуры номер один» для российских посетителей «Музеона»[957]) и другие подобные объекты? Каким образом создается пространство для рефлексии о прошлом и настоящем — обязательный компонент агонистической памяти? Если суммировать, «Музеон» представляет собой сочетание нескольких перспектив, что на практике трансформируется в место для прогулок и фотосессий, нежели в пространство для размышлений о советском прошлом и/или российском настоящем. Это больше не сад тоталитарной скульптуры, «а нечто гораздо более повседневное и приятное»: процесс, который Бойм в конце 1990-х охарактеризовала как превращение «искусства памяти» в «искусство досуга», успешно завершился[958]. Само по себе это не обязательно плохо, но нужны ли для такого времяпрепровождения Ленины и Сталины?