– Чей?

– Мамин. Я не видела ее и не говорила с ней уже двадцать лет. С тех пор, как мне исполнилось четыре года. Я думала, что она умерла. Но это не так.

Вестибюль наполнился людьми из прибывших поездов, и Лина вдруг почувствовала, что ее и Джаспера окружают шаркающие ноги и шишковатые колени пассажиров. Она услышала обрывки разговоров и уловила запах цветочных духов от женщины с розовым чемоданом, бесшумно скользившим за ней на роликах.

Джаспер выпрямился и повернулся к Лине.

– Двадцать лет. Это много, – сказал он. И замолчал. Лина чувствовала огромную благодарность за то, что не нужно ничего объяснять, не нужно отвечать ни на какие вопросы. Да, это было счастье. И океан печали и любви – она и ее отец, за едой, в молчании, в игре, смех Оскара, его испачканные краской пальцы, тонкая прямая складка, появлявшаяся у него между бровей, когда он был сосредоточен, складка, которая, как замечала Лина, с каждым годом становилась все глубже, замысловатые праздничные шляпы и аккуратные списки продуктов, она сама, маленькая, позирующая для портрета с лягушкой, – Лина вдруг живо вспомнила лягушку, пахнущую мхом, с мерцающими глазами, и ее шкурка была вовсе не скользкой, а влажной и чистой в маленьких детских ладонях.

Лина протянула Джасперу телефон и листок с номером.

– Наберешь? – спросила она.

Джаспер набрал номер, и Лина снова взяла трубку, прислушиваясь к пустым далеким гудкам. Рука Джаспера скользнула в ее ладонь, пальцы были сильными и теплыми, Лина почувствовала, как там, где их кожа соприкоснулась, забилось маленькое сердечко, и продолжала ждать ответа.

Джозефина

Джозефина

Джозефина идет по обочине дороги, и сухая земля издает едва слышные звуки под тяжестью ее ботинок. Поначалу она осторожна, и вздрагивает при каждом шорохе, и ныряет в темные кусты, заслышав под уханье совы далекий лай фермерской собаки, но потом она становится смелее и выползает из тени, ближе к ухабистой середине дороги. Она идет уверенно, целеустремленно. Впереди и сзади лежит дорога, и на ней нет ни людей, ни зверей. Пшеничные поля слева и справа от нее колышутся под легким ветерком, и она думает о серебряной краске, а не о желтой. Желтый цвет она всегда видела в Белл-Крике, глядя на далекие поля, желтыми их рисовала Миссис, но теперь эти поля стали серебряными, стебли изгибаются в лунном свете и светятся отраженным серебром, которое кажется неземным.

«Миссис Лу не похоронила моего ребенка», – думает Джозефина. А ведь это было бы совсем нетрудно – еще одно маленькое тельце среди других. Неужели она подержала на руках этого мальчика, посмотрела ему в глаза, услышала его плач и только тогда решила пощадить его? Или с самого начала хотела проявить милосердие? Джозефина думает о семнадцати маленьких холмиках и одном длинном, под которым лежит папа Бо, и Миссис Лу тоже скоро будет лежать там, а потом и Мистер рядом с ней, и кто следующий? А кто останется? Кого они любили? Кто любил их? Она чувствует укол жалости к Мистеру и к Миссис Лу, людям, которые владели ею, а потом это чувство исчезает.