— Ах ты... — выдыхает Роузи.

Споффорд на миг сдвигает маску с головы (это не череп, а овечья тазовая кость, отполированная солнцем, хранящая запах высокогорья, где он ее нашел), широко и довольно улыбается. Его собственный мертвый зуб выпал за время путешествия — ну наконец-то, — оставив по себе потешную дырку.

— Ах ты, скотина, — твердит Роузи, смеясь и плача, уткнувшись в темную мантию и крепко обнимая Споффорда. — Ах ты...

Снизу, откуда смотрят призрачный Клифф и все остальные, это выглядит так, словно огромная Смерть поимела очередную престарелую жертву сзади, выкрутив старику руки за спину: все хохочут, ведь это же не Смерть, нет, совсем не она.

— Но что случилось? — спрашивает она. Большой зуб тяготит ей руку. — Что там, черт возьми, произошло?

— Никогда не расскажу, — чеканит Споффорд, бросая быстрый взгляд на Клиффа. — Этого не расскажешь.

Но он все улыбается, и кажется, что когда-нибудь — может, когда это перестанет быть правдой, — он и расскажет.

— Понимаешь, Моффет, — сказала Роз Райдер Пирсу. — В чем разница. В наших отношениях. Тебя больше всего интересовал секс.

Пирс отметил прошедшее время.

— Да?

— А мне важней было другое. Более значимое.

— А что, было и такое?

— Конечно.

Он подумал: что же происходило между нами, о чем я представления не имел, — или она забыла, как еженощно, буквально каждую ночь... Что же ее занимало больше, чем это?

Черная маска лежала на стуле возле его широкой постели, на которой лежала Роз, изрядно пьяная, с блаженной улыбкой; движения ее замедлились, словно она тонула в прозрачном сиропе. Ослиная голова, хоть и стояла на полу, оставалась в каком-то смысле на плечах Пирса: там и останется надолго.

— Мне, — повторила она, расчесывая длинные волосы обеими руками, — мне важно было другое.

Он так сильно заблуждался во всем остальном, что и тут она, может быть, права. Да, ее слова вдруг оказались правдоподобны, очевидны и даже несомненны. Не он служил ей, дабы она осознала собственную природу и уступила ей, — нет. Это она из великодушия, или же любопытства, или необычайной уступчивости — что бы там ни было (любовь, нет, пожалуй, не любовь), — она заставляла себя удовлетворять дотоле не раскрытые потребности, которые открывала, распознавала в нем.

Да, точно. С самого начала. Он, верно, никак не затронул ее — уж во всяком случае, так глубоко и всеобъемлюще, как полагал; не прошел узкой горячей тропой прямо в ее средоточие. Ни фига. Она обманом заставляла думать, будто нуждается в чем-то, понимая, что это нужно ему самому. Может быть, она даже охотно давала ему то, в чем он так явно и остро нуждался, чего так жаждал. Если ребенок замарался или слишком уж громко вопит, терпеливая нянька мирится со всем, выполняет свою работу, играет свою роль — до того дня, когда это становится слишком обременительным.