Мой день на этом заканчивался. Родители моих приятелей и подруг тоже вернулись с работы: дети разошлись по домам. Игры кончились.

Мама Тина одна занимала почти весь камень. Она садилась вполоборота к закату, прислонившись спиной к стене хижины, вытянув выпачканные в земле ноги, и отдыхала, посасывая трубочку.

Я, примостившись рядом с ней, глядел в ту же сторону на цветущие деревья — желтые, пламенно-красные — и на озаренное закатом небо над плантациями. Иногда я рассматривал маму Тину, — украдкой, ибо она постоянно твердила, что дети не должны разглядывать взрослых.

Старая соломенная шляпа, сплюснутая корзиной, вылинявшая на солнце и размокшая под дождем, была нахлобучена по самые брови на лицо мамы Тины, едва ли более светлое, чем земля на плантациях.

Не в лучшем состоянии было и платье, которое мама Тина чинила каждое утро, ворча, что листья тростника цепляются за платья бедных женщин, видно, нарочно желая им досадить. Платье мамы Тины представляло собой бесформенный балахон неопределенного цвета, а ведь, насколько я помню, когда-то это было вполне приличное ситцевое платьице в цветочках и одевалось оно только в церковь, на мессу, и по воскресеньям. Впрочем, это странное побуревшее одеяние куда больше подходило к корневидным, опухшим от работы рукам и ногам старой негритянки и к жалкой хижине, в которой она жила.

Время от времени мимо нас проходили соседи.

— Приятно покурить, Аманти́на? — говорили они вместо приветствия.

Не поворачивая головы, мама Тина отвечала им довольным мычанием.

Кто знает, куда переносилась она в своих мечтах в эти мгновения?

Выкурив трубочку, мама Тина говорила:

— Ну, хорошо!

Это звучало как заклинание.

Она прятала трубку, табак и спички в жестяную коробочку, вставала, брала с земли корзину и входила в дом.

Даже в темноте мама Тина с первого взгляда замечала любой непорядок.

Но в такие дни, как сегодня, мне нечего было бояться. Я съел в полдень горсть маниоковой муки и ломтик соленой трески — все, что мама Тина оставила мне на обед. Я налил в муку совсем немножко растительного масла, как она велела, и не таскал сахара из баночки, которую мама Тина так умудрялась запрятывать, что сам черт не отыщет, не разбил никакой посуды и даже подмел земляной пол хижины после того, как просыпал муку.

Словом, я был образцом послушания в отсутствие мамы Тины.

Удостоверившись, что все в порядке, мама Тина спрашивает себя шепотом (она большая любительница побеседовать сама с собой):

— Так что же мне приготовить на вечер?

Стоя в нерешительности в полутьме хижины, мама Тина сладко зевает.