Он был неспешной выделки монолитом, кому с первого взгляда можно доверять обком, дивизию, сибирскую стройку, ностальгию закордонного разведчика и пафос поминального гимна. «Журавли», «Алеша», «Огромное небо», «Безымянная высота» — тоже ведь из его репертуара.
Казалось, его время тает вместе с его канувшим государством — но так только казалось. Ибо не той державе он служил. Даже в классовых «Комсомольцах-добровольцах» пел: «Очень вовремя мы родились. Где б мы ни были — с нами Россия».
После упадка и смуты застал новый всплеск национальной энергетики.
Умер под санкциями, как подлинно государственный деятель.
На Кубе и Донбассе, в Афгане и Берлине годами концентрировал народную волю и имперский кураж — и все у него сбылось.
Абсолютно все.
Первертоц
Первертоц
Праздничная общественность долго выясняла, чем же ее так отвратил «Одесский пароход», но не пришла к единому выводу.
Так я ж объясню, для того меня и держат.
Еврейской русскоязычной субкультуры, понимаемой большинством под словом «Одесса», больше нет и не будет никогда. Она была легитимирована Советской властью путем повышения статуса малого народа и предоставления высоких трибун особо одаренным носителям помеси идиш с русским и малороссийской тараторкой — и стала отмирать в начале 70-х вместе с разрешением на выезд и переходом еврейства на противоположную Советам сторону улицы. Если с погромами, губЧК, звездой Героя и подвигами черноморцев у одесского мифа был вес, то на Брайтоне он выглядит бедненько и местечково. Все-таки Бабель писал не про ламцу-дрицу, а про восторг и трагедию инородца в чужой среде, способной размазать по морде голубиные потроха, но чувствительной к оригинальному построению фразы. И Ильф с Петровым тоже были не про ламцу-дрицу, а про золотое окно возможностей веселого жлоба в молодой стране с низкой финансовой дисциплиной. Сам Жванецкий уже подметал последние поскребыши того восторга и той трагедии, замечая про себя, что без трагедии жлобство как-то выпирает и его все труднее лакировать оригинальным построением фразы. Михмих прожил долгую жизнь, тысячекратно отпев ту Одессу, которую помнил. Он следил за собой, часто бывал на воздухе и дожил до времен, когда она стала никому не нужна.
Одесса отличалась от других городов тем, что родила массу великих и просто выдающихся людей, которые все сбежали с нее куда глаза глядят и долго хвалили издалека, не собираясь возвращаться. Утесов, Бабель, Катаев, Багрицкий, Бернес, Олеша, Ильф, Говорухин, Кирсанов, Тодоровский и Карцев с Ильченко, как один, умерли в Москве, и там же умрет Жванецкий, даже не споря с будущим фактом — ибо возвращаться некуда. Главной отличкой Одессы-91 было категорическое отсутствие людей в очках — и не потому, что там благоприятный для зрения йодистый воздух, а потому что там больше некому читать книжки, причем давно. Это город про тараньку, про фрухту, про портвейн «Черные глаза», но не про еврейскую школу русской словесности, из деликатности именуемую южной, — и ничего великого он не родит больше никогда, потому что по-русски говорить не хочет, по-украински не умеет и не научится, а идиш весь уехал до последнего человека.