В этом кратком очерке жизни Цицерона намечены те моменты, которым посвящены его главные речи; всех же нам от него осталось более пятидесяти. Их стиль — тот средний между аттической трезвостью и азианской патетичностью, который характеризовал родосское красноречие (выше, с.233); и действительно, Цицерон был учеником родосского оратора Молона. Он счастливо соединил вынесенное из этого учения искусство с естественной величавостью римской речи и этим создал римский национальный стиль, признанный таковым если не при его жизни, то, во всяком случае, с конца I века по Р.Х. В жизни же он чувствовал себя довольно одиноким и должен был в защиту своих идеалов издавать сочинения по теории и истории красноречия, из которых главные — «De oratore» в трех книгах (мастерский диалог систематического характера), «Orator» (синтетический портрет идеального оратора) и «Brutus sive de Claris oratoribus» (история красноречия в Риме).

Еще более интересным и исторически важным наследием Цицерона являются для нас его письма, которых сохранилось довольно много (к другу Аттику шестнадцать книг, к брату Квинту три книги и к Бруту две книги); они тем более драгоценны, что не были подготовлены к изданию самим автором. На них с XIV в., когда они вновь были найдены, между прочим, Петраркой, вся интеллигентная Европа училась искусству писать familiariter — просто и в то же время интересно.

Историография лишь к концу периода нашла себе в Риме достойных представителей; это были Цезарь («Записки о галльской войне» в семи книгах и «Записки о гражданской войне» в трех книгах) и Саллюстий (две монографии о Югуртинской войне и о заговоре Катилины и еще история поступательного движения римской демократии от смерти Суллы в 78 году до торжества Помпея в 67 году до Р.Х. в пяти книгах, из которых нам сохранены только речи и письма). Первый пишет с подкупающей ясностью и простотой, стараясь как можно более заставлять события говорить за себя; второй успешно подражает Фукидиду, в его слоге много продуманности и изысканности, он мастер сжатых характеристик и эффектной недоговоренности. Рядом с этими двумя совершенно исчезает как писатель добрый друг своих друзей Корнелий Непот; своей известностью он обязан школе, которая любовно сохранила его маленькие биографии греческих и других полководцев как книгу для младшего возраста.

Третья отрасль прозы, философия, опять приводит нас к Цицерону. Творцом он не был и не считал себя таковым; но он был человеком ясного ума и чуткого сердца и понимал поэтому, что метафизический скептицизм, вынесенный им из лекций новой Академии (выше, с.241), хорош для борьбы с предрассудками, особенно на почве ведовства (ср. «De divinatione» в двух книгах), и как протест против метафизического построения учения о богах («De nature deorum» в трех книгах) и о высшем благе («De finibus bonorum et malorum» в пяти книгах), но он неуместен в вопросах положительной морали. В этих последних он предпочитает следовать смягченному стоицизму Панэция (выше, с.279) и Посидония, что он и делает, особенно в своем славном трактате об обязанностях («De officiis» в трех книгах), но также в своих обаятельных «тускуланских беседах» («Tusculanae disputationes» в пяти книгах о смерти, физической и душевной боли, о прочих аффектах и о самодовлении добродетели) и в монографиях о дружбе и о старости. Спасенные от забвения благодарностью потомства, эти сочинения были настоящей отрадой для вдумчивых душ новой Европы, которые они и приучили к занятиям серьезной философией.