Поселилась она, переехав из Петербурга, на Ордынке, в довольно скромном по размерам, но очень изящном купеческом особняке; он только что был выстроен хорошим французским архитектором по фамилии Дюбуа; Дюбуа в то время строил в Москве много. Дом ей понравился сразу, понравилось и что особняк еще не был заселен: хозяева решили, что он для них мал – и собирались или строить, или купить другой. Она заплатила за него не раздумывая, хотя цена по московским понятиям была весьма высока, и, даже не успев толком обставить, переехала сюда из гостиницы. Гостиниц она никогда не любила: она была очень брезглива, и ее бесила сама мысль, сколько людей спали на той же кровати, что и она, сколько пользовались той же ванной, умывальником… Хорошая гостиница или плохая, они равно казались ей грязными и неприютными, как вокзалы.

Особняк на Ордынке сыграл в истории русской революции исключительную роль, но неправильно, что впоследствии делалось, называть его штабом революции; штабом, как, например, Смольный институт, он не был. Иначе де Сталь не сумела бы прожить в нем, причем довольно спокойно, почти сорок лет. Русская тайная полиция была весьма квалифицирована, аресты нелегалов следовали один за другим, временами некоторые партии не могли набрать членов даже для своих ЦК, и всё же дом ее никогда по-настоящему засвечен не был.

У дома на Ордынке было особое назначение: здесь русские революционеры знакомились и впервые сходились друг с другом, было это обычно во вторник или в пятницу, то есть в те дни, когда она, о чем знала вся Москва, принимала. Каждый раз к ней съезжалось много людей, публика была пестрая, но те, кому было нужно, с помощью де Сталь друг друга легко находили, и можно смело утверждать, что едва ли не половина антиправительственных партий и групп зародились именно тут, в ее гостиной. То, что она долгие годы не была членом ни одной из них, для всех своя и в то же время не своя, выводило де Сталь из-под удара; даже если до полиции и доходило что-то, там не знали, куда ее и ее дом отнести, как их классифицировать, и сведения о ней попадали в разряд случайных и неинтересных.

Особняк де Сталь был незаменим для революции по многим причинам: не будем забывать о деньгах, которые, как я уже говорил, она давала щедро, но и, надо отметить, весьма осторожно, обычно через вторые, а то и через третьи руки. Однако куда существеннее денег было, что спустя два месяца после переезда де Сталь в Москву у нее поселился Федоров.

Федоров за те годы, что она его не видела, сделался как бы идеальным революционером, и она понимала, почему каждого, кто так или иначе мечтал покончить с существующим миром, притягивало к нему словно магнитом. Она оценивала его спокойно, трезво, он давно уже не был ее любовником, и ей теперь это было легко. По-прежнему он вызывал у нее сочувствие, временами даже нежность, но, в общем, они были отделены друг от друга – просто товарищи по подпольной работе. Она помнила, как в Сосновом Яре он мощно всасывал из нее всё, что она знала о Французской революции, и как блистательно, легко преломлял, приспосабливая для России. Но тогда это была только потенция, он еще только нащупывал, часто не веря себе; многие детали будущего устройства мира уже были ему ясны, но в целом всё было не оформлено, аморфно, и главное, сомневаясь сам, он не был готов, не знал, как сделать, чтобы люди его послушались, пошли за ним. Теперь сомнений в нем не было.