Глаза удалось раскрыть — и потихоньку через мутную пелену проступил легкий сумрак палатки, подсвеченные через натянутое полотнище ярким солнцем. Вернулся и слух — и сразу же обрушилась какофония звуков, главную партитуру в них играли тысячи мух, что носились по нагретому воздуху, беспрерывно жужжа. Именно они, настоящий бич Азии, говорили о том, что на дворе стоит привычное жаркое лето.

«Не понял! Это не я!»

Немой вопль остался без ответа — сидевший на кошме человек оторопело уставился округлившимися глазами на собственную десницу, растопыривая пальцы. На запястье тускло блестел старинный браслет из потемневшего со времен серебра, с двумя «кровавыми» каплями рубинов.

«Рука не моя! А вот браслет мой собственный, родовой — и надпись иероглифами на нем та же самая, на тангутском языке — «кровь вернется». И тело не мое — вдвое моложе, едва за тридцать, может и под сорок годков, но не под семьдесят лет проживших, как было!»

Действительно — сидящему на кошме человеку было ровно тридцать три года, знаковый рубеж, что пролегает лезвием в жизни любого мужчины. Волевое лицо с черными усами, едва видимый шрам у виска, жесткий взгляд — последнего всегда опасаются враги, но он очень притягательно воздействует на женщин, те ведь инстинктивно ищут сильного защитника, стараясь спрятаться за его спину.

«Не понял — какие времена на дворе?! Ничего нет из современных вещей, привычных — от всего седой стариной отдает!»

Действительно, в шатре напрочь отсутствовало все, что свидетельствовало бы о 21-м веке. Ни одного сигаретного окурка, зажигалки или коробка спичек, измятой пачки или пластиковой бутылки — привычных примет технологической эпохи. Зато на столбе висел мундир из зеленого сукна с золотистыми галунами, какие носили в петровскую эпоху. На походном столике лежала треугольная шляпа с плюмажем, у задернутого входного полога лежали ботфорты — сапоги с высокими голенищами.