Вся эта вековечная вражда к капитализму вместе с конспирологическим каноном замечательно пригодится Советам, придавшим ей глобальный размах. Пригодится она, как известно, и А. Белому, когда идея мистического заговора проделает у него путешествие из дореволюционного «Петербурга» в советскую «Москву».

В своих научных изысканиях он тоже имитирует казенное вероучение. Вторя официальной схеме, Белый-гоголевед занимает диалектически двойственную позицию применительно к капитализму, который, согласно марксистской догме, сперва был жизненно необходим для становления и роста пролетариата, а потом сделался его смертельным врагом, подлежащим тотальному уничтожению. Согласно автору, творчество Гоголя отразило непреходящий ужас и смятение примитивного коллектива, как и духовно солидарного с ним писателя, перед язвой новых, индивидуализированных отношений, разъедающей патриархальный уклад: сначала допотопно-целостный, потом крепостнический. В «Страшной мести», то есть еще в «первой фазе», угрозу предвещает демонизируемый отщепенец, прибывший из чужих краев, ибо, по словам Белого, в примитивном коллективе

всякий иначе слаженный, – хозяйственник ли, инако мыслящий ли, инако ли сеющий репу, внушает ужас любому скопищу людей, которое тут же срастается в одно огромное чудовище <…> Это значит по-нашему: индивидуальные хозяйственные формы теснят отовсюду патриархальный строй жизни <…> «оторванец» образовал вроде провал, дна которого «никто не видал» <…> Чрез преступление одного ввалилось неведомое <…> и уже мелькают подозрительные тени: купец-«москаль», «цыган»-вор, жид-«шинкарь», норовящие примкнуть к тому, в ком расшатано родовое начало: нетверды – безродные, им легко оторваться; «оторванец» – тот предатель <…> Когда при «оторванце» являются иностранцы – жди беды[566].

всякий иначе слаженный, – хозяйственник ли, инако мыслящий ли, инако ли сеющий репу, внушает ужас любому скопищу людей, которое тут же срастается в одно огромное чудовище <…> Это значит по-нашему: индивидуальные хозяйственные формы теснят отовсюду патриархальный строй жизни <…> «оторванец» образовал вроде провал, дна которого «никто не видал» <…> Чрез преступление одного ввалилось неведомое <…> и уже мелькают подозрительные тени: купец-«москаль», «цыган»-вор, жид-«шинкарь», норовящие примкнуть к тому, в ком расшатано родовое начало: нетверды – безродные, им легко оторваться; «оторванец» – тот предатель <…> Когда при «оторванце» являются иностранцы – жди беды[566].

Впоследствии колдун эволюционирует в почти столь же демонического Костанжогло из второго тома «Мертвых душ» – вестника капитализма, который пробивается сквозь рутину крепостного строя.