И на меня с по-над бюста смотрит.

А у самой из рота лавандой пахнет. Ножки и ручки. И на ручке роскошная такая сумка.

Я, конечно, отвечаю:

– Ах ты, господи! Я и не знал, что у нас по Розе еще графини ходют. Монплезир и все такое. Дайте мне, ваше благородие, свою правую руку с сумочкой. А второй рукой цветы нюхайте. Я вас сейчас через бабу Нюсю проведу. Через ейный двор.

А тут со скамейки, конечно, задние товарищи на нас вылупились. Колька Никитин оттуда ругается. Но уже вдогонку. Пес с ним, думаю. Начищу ему рыло на закате.

И сам в ударном порядке вывожу графиню на Клару Цеткин. Через бабу Нюсю.

– Исключительно приятно, говорю, ваше высочество. Может, при случае встретимся, цум байшпиль?

А она говорит уклончиво:

– Ага, шарман. В другой раз, говорит. Сумочку, промежду прочим, взад отдайте.

Я говорю:

– Берите, не жалко. Пока, говорю, бонжур.

Так потолковали мы с ней по-иностранному и разошлись, как в песне, с отрадною улыбкой на устах.

Экие, думаю, графини бывают. Холостая небось. Или ейный буржуй в Париже или, наоборот, где-нибудь у нас в Нарыме.

И так меня всего заколбасило. Личность откеросинил, портянки сменил – что твой Чемберлен. Побрился начисто. И попер на Лиговку.

Всю десятку спустил. Пил за ее здоровье рыковку с бархатным пивом и откушал толстую куру. Баянисту рубль пожаловал.

Ей-богу-с.

А вчера сижу себе на скамейке и с похмелья снова о ей думаю. Какая она, думаю, дама прекрасная во всех отношениях.

Вдруг вижу, идет.

Сама.

В фильдекосовых чулочках.