На первом снимке ему лет семь. Он стоит между темноволосым мужчиной и белокурой женщиной. Женщина заливисто смеется, мужчина приобнимает за плечи Алекса. А тот взъерошенный, с рубашкой, застегнутой наперекосяк, как будто очень спешил попасть в кадр. И очень-очень доволен, что ему удалось.

— Где вы? — спрашиваю, заметив на заднем фоне передвижную тележку со сладкой ватой.

— В зоопарке. Это последний семейный выход, который я помню.

Бросаю взгляд на него: на его лице ни единой реакции, даже тени нет ностальгической грусти. Хотя следующий снимок показывает разительную разницу, как будто делит жизнь мальчика на «после» и «до».

Алексу здесь уже лет двенадцать-тринадцать. Казалось бы, прошло всего немного времени, а женщина, которая сидит рядом с ним на старом диване, уже не смеется. Уставшая, постаревшая, с одутловатым от спиртного лицом. И отца уже нет.

— Он… умер?

— Да, привязался к кому-то на улице. Неудачно. Матери уже тоже нет.

— Мне жаль.

Он едва заметно кивает.

— Заметила? Там очень не хватало твоей страсти к хорошим ремонтам.

— Прости, даже если бы захотела, помочь все равно бы не вышло.

— Да, — говорит он, укладываясь на бок и подперев рукой голову. — Тебя пришлось подождать.

От его слов и подтекста я чувствую себя словно фитиль. Поднеси спичку — не скоро потушишь. Немного спасает шампанское.

— Кстати, как продвигается ремонт у тебя в квартире?

— Никак. Постоянно не хватает времени. Но если тебе не терпится от меня избавиться, разочарую: тебе терпеть меня еще год.

— С ремонтом я помогу, — не предлагает, а ставит в известность Алекс. — Потому что, считай, у меня открылся дар ясновидения — свободного времени у тебя станет еще меньше, чем было.

— Почему? — выдыхаю чуть слышно.

Мы оба знаем ответ, просто я хочу его слышать. А он дразнится. Молчит, улыбается. Потом вдруг бросает взгляд на часы и, приподнимаясь, провозглашает:

— Уже полночь — пора!

— Хочешь сказать, настала амнистия? — шучу я. — Теперь мы с чистой совестью можем пить не просто так, а по поводу?