Марсель Лажесс Фонарь на бизань-мачте Романы

Марсель Лажесс

Фонарь на бизань-мачте

Романы

Дилижанс отправляется на рассвете

Дилижанс отправляется на рассвете

I

Мне казалось, что в те вечера все шло как обычно. Сегодня я уже не уверен.

Я пытаюсь вспомнить голос отца, его интонации, жест, с каким он вскрывал конверт. Не имеет значения час, когда к нам пришло письмо: прежде чем вскрыть его, надо было дождаться, чтобы после ужина подали в библиотеку липовый чай. Пробую восстановить атмосферу тех вечеров. Я без конца возвращаюсь мыслями к той полосе моего уже навсегда перевернутого существования. К беззаботной жизни единственного сына. Жизни плавной, словно течение реки к морю.

Я весь в сомнениях. Пытаюсь припомнить другие отцовские интонации. Сравниваю. Заново всматриваюсь и в свою мать. В ее позу с легким наклоном вперед — само ожидание. И в их освещенные лампой лица.

Я слушал негромкое чтение отца. Порою он перечитывал какую-нибудь фразу помедленнее. Сегодня я понимаю, что, делая это, он взвешивал не слова, а собственные мечты, кои он в эти слова вкладывал. А быть может, я ошибаюсь сегодня. Я никогда ни в чем не уверен. Идешь по жизни ощупью, а когда оглянешься, уже поздно.

Поместье спускается к морю. Я вижу с террасы длинную аллею, окаймленную пальмами и миробаланами и ведущую к берегу. На чердаке трещат под солнцем стропила. И есть еще ларь наверху, и в нем — платья.

В те вечера, когда листки, пришедшие с этого острова, лежали на столике между нами, когда летние сумерки окутывали углы комнаты мягкой тьмой или когда зимою потрескивали поленья в камине, я только и делал, что себя спрашивал, какова она, жизнь в этих колониях?

Двадцать девять лет. Эта цифра — не оправдание. В двадцать девять лет человеку точно известно, чего он хочет и что отвергает. Я поднимаю глаза: море уходит в безбрежную даль…

Да, у меня был выбор. Возвращение во Францию, будущее провинциального нотариуса, жизнь, какую прожил отец, а до него — мой дед. Удобная и респектабельная.

Я проплыл по этому рейду, опираясь на леерное ограждение и наклонившись над совершенно спокойным морем, а в прежние времена, в самом начале колонизации, подходы к нему, как мне говорили, защищал перекрестный огонь батарей и тяжелая цепь, которую на ночь протягивали между обоими фортами. И вот истекло столетье, и я свободно его миновал. Достаточно было попросту переступить в темноте через этот порог, и все. Но ведь достаточно было бы также недобросовестности какого-то одного чиновника, или чтобы почтовая сумка упала в море, или чтобы корабль потерпел крушение, — и моя жизнь пошла бы совсем по другой колее. Я не взломал бы этих сургучных печатей и не приехал сюда.