Когда Шопенгауэр говорил, что смерть, бесспорно, является настоящей и единственной целью жизни, он, при всей чудовищной разбросанности и неточности сей формулировки, имел в виду и страдание вечное жизни, я говорю сейчас не о страдании в буддистском его толковании, и не о страдании в понимании его житейском, груз болей и бед: честно говоря, мне всё это не интересно… (и в груди моей вновь звучит тот её голос, жёсткий, бесконечно уставшая, измученная ожиданием и болью, тёмный плед, и лампа в изголовье, укрытая тёмным индийским платком, и за тяжёлыми шторами: холодный дождливый июнь; тёмные полки книжные, и будто освобождённая полутьмою от всяких зависимостей комната, в высокую полутьму уходящие книжные ряды, старинный отблеск зеркала, июнь, дождь, тьма, тёплая лампа, и возле зеркала, в тонкой блестящей рамке под стеклом: вырезка из газеты, чёрный заголовок Ювелирный взрыв, всё что осталось от церкви Растрелли, и если шёл, длился дождливым июнем год 1975-й, значит, она умерла через год, Насмешница, умерла: в августе 1976-го… как стремительно всё развёртывалось: месяцы, которые в памяти видятся годами; выходит, что Владелица, в наказание мне, привела меня в дом к Насмешнице, у висячего мостика с золотокрылыми львами, в сентябре 1973-го, лето кончилось, фонтан перед Казанским собором ещё шумел, затем март, март 1974-го, или уже апрель, день серый, солнечный, мрачный: когда встретился я Насмешнице возле Строгановского палаццо; прелестная и тяжёлая, задумчивая невнимательность её, невнимательность, которая: высший миг сосредоточенности и упрямства, вы читали, встречали пьесу Прогулочная Лодка? я отвечал, неопределённым звуком, найдите, принесите мне!.. ей принесли, без меня, пьесу, рукопись, уже к вечеру, боже, как глупо, сказала она, прочитав, уронив листы, и уснула; а Мальчика в первый раз в её доме и я, и Юлий увидели в июне…), не о страдании в буддистском его понимании, не о житейском мучении, не о боли звериной, страдании, которое является будто маленькой репетицией, приуготовлением нашим к кончине, я говорю о страдании вечном: о боли любовной, которая, вероятно, и есть единственная радость жизни: нестерпимо радостное, жаркое, жадное, ледяное, обострённое, мучительное, нетерпеливое чувствование жизни, всей жизни: будь то ветреное нехорошее весеннее утро, иль дикий, измученный ветром, огневой осенний закат, и пред осенним и диким, огненным закатом, гедонизм: всё ж, игрушка, милая, лаликовского стекла, гладкая, взор ласкающая и кончики пальцев, и всё ж: игрушка, наиболее давние, из знаемых нами, философы-гедонисты суть киренаики, Аристипп и ученики, в учении коих цель жизни в удовольствии, в чувственном наслаждении; в возражение им: Эпикур, у коего цель жизни в упразднении страданий, здесь Марк Аврелий: последний, наверное, эпикуреец; наслаждение же великий Эпикур понимал в свободе; витиеватый, фройдовский принцип удовольствия: на вздымающейся волне бессознательных влечений; и, в возражение ему: принцип реальности; чувственность тела; и чувственность души; чувственность бессознательного; и чувственность разума; шопенгауэровская формулировка, будучи далеко не новой, породила тем не менее невероятное количество литературы, формулировок, текстов и понятий, в их числе и знаменитейший человеческий удел Мальро: …множество людей, закованных в цепи, и все обречены казни, одним отсекают головы на виду у других, и оставшиеся, временно, в живых созерцают собственный свой удел в участи себе подобных… – и удел смертных Камю, и данное Мальро и Камю понимание Жизни как борьбы-против-Судьбы, и борьбы-против-Смерти… не знаю. В моём понимании, борьба против-чего-то: есть уже жесточайшая зависимость; если вы, изо всех сил, сопротивляетесь тяжести камня, который на вас навалился, навален: то вы уже пленник жалкий камня; томиться уделом, созерцать свой удел иль обращать внимание на него: быть душою зависимым от удела; вот вам Малыш: вы можете заключить его в карцер, но вы не сделаете его несвободным; как вода и огонь: вода может убить огонь; но вода не может единственного: сделать огонь влажным… – Категория свободы; и множественность категорий несвободы; ринуться в схватку: не совсем то, что отбиваться от напавших на вас; но вы свободны лишь в миг броска в схватку, вы свободны единственно в миг явления воли: и не свободны, когда в схватку ввязались; схватка уже делается для вас родом тюремной камеры; понимать схватку как дорогу к свободе? борьба за существование есть тюрьма: равно как и борьба за продление существования… роскошь и нищета терминов, вся философия в сути дела есть филология; лексика и синтаксис суть орудия философии: понятия, категории и сопряжения их; однако существует некая суб-филология совершенно загадочного свойства, суб-филология лжи; ни филология, ни философия не нужны лжи, и глубоко ей враждебны… о господи. Ложь и подлость правят миром; ложь и подлость, подлость и ложь; подлость и ложь, и ничего кроме лжи и подлости… загадочное явление власти: которую наш Малыш полагает, как и деньги, просто видом энергии; нельзя не поклониться Фрасимаху за суждение его о том, что всякая власть учиняет законы, полезные лишь для неё самой и сила права везде и всегда заменяется правом силы, власть права заменяется правом власти, и прочая; великий Ницше лишь повторил в важнейшем тезисе великого, и забытого, Калликла, если явится человек, достаточно одарённый природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, и втопчет в грязь наши писания, наше волшебство и чародейство, и явится перед нами владыкою, бывший наш раб, вот тогда-то и воссияет Справедливость природы… ну, на мой вкус, здесь изрядная путаница в терминах; путаница в терминах породила немало зла, и пролила моря крови, всякую нашу нетвёрдость в терминах ложь и подлость тотчас употребят к своей пользе и к нашей гибели… ложь и подлость; единственное, чем они живут: уничтожение или пленение всего, что мыслит творяще; творяще, а не творчески; терпеть не могу это словечко лжи; суть лжи и подлости: всё обратить в самих себя; всё обратить в ложь и подлость; это чумнее чумы, и спасения от них нет; противостоять им невозможно, против насилия и власти могут встать лишь власть и насилие, а малейшее объединение людей в структуру порождает тотчас подлость и ложь; ложь чудовищнее злодейства; державинское: злодейства землю потрясают, неправда – зыблет Небеса!.. и единственное, что может утешить меня: что во всякие времена является человек, ледяным одиночеством одинокий; одинокий настолько, что ни от чего не зависит… его можно убить: как вода может убить огонь; но ничто не в состоянии заставить огонь стать влажным… тот человек, в безграничном своём одиночестве, по стене пещеры проведёт медленно линию: и линия станет горбом бизона… линия как чистое ощущение: рождается прежде мысли; мысль-слово не успевает солгать; не успевает загубить линию; идея как чистое ощущение рождается прежде всех ухищрений принуждения… и далее мы разошлись с Малышом; по мне – я извечно главнее Вселенной: ощущение живёт только внутри я, это вершина любого жизненного ландшафта, середина любого пространства; и я гения есть мимолётная межзвёздная точка, на которую опирается и в которой живёт, краткий миг, в непостижном движении и развитии своём Истина; никакое мы не умеет стать такою опорой и пристанищем, главнейшею точкой мира умеет быть только я; Малыш же – чистейший язычник, исповедующий затейливую мета-гомеровскую веру, он считает, что творящее я затем и сдвинуто из середины мира, с линии перспективы, чтобы видеть всё и ощущать всё в истинной кривизне, и поэтому гений вечно чужд миру, гений не делается ни мимолётной опорой, ни кратким обиталищем истины, но за это он видит её пути; его желания и видения не вмещаются в привычные людям представления, а сравнить эти желания и видения не с чем; язык наш убог и скуден, он жив лишь метафорой, и на нашем языке видения и желания гения неизъяснимы; единственное, чем назвать их можно: Любовь; жизнь есть страдание: страдание неисполненного вожделения, боюсь, мы никогда не поймём страданий Александр Сергеевича, чей неукрощённый дух заперт был в тюремной клетке бедных наших слов… – а вы толкуете мне про связь страдания с жизненными желаниями; человека, подчинённого жизненным желаниям, брать можно голыми руками, он уже готов продаться; а если желает он власти, силы, богатства иль жить как все… засмеяться и махнуть рукой; и зависть есть несвобода, и ненависть худшая из тюрем; и любовь – зависимость: ужаснейшая вещь; истинная любовь – вольная воля… привязчивая пиитическая глупость: вольность рек; ничего нет принуждённей реки; воды текут, куда велит им их тяжесть; угодливость рек, текущих туда, где ниже: будь река вольной, она удалится в небеса; но вообразите себе смертный ужас реки, делающейся водопадом… всё, что гибелью грозит, неизъяснимы наслажденья; вот состояние водопада, назовём его так, очень претило Аристотелю, Аристотель видел, что страдание сопряжено с влечением, и, задолго до Сиддхартхи Гаутамы, решил, что избавление от страданий: в избавлении от влечений; но не от влечений вообще, а, в лучшем бюргерском духе, от влечений неупорядоченных, Аристотель вводит меру в любовную потребность, в страсть, влечение; всё это, конечно, чушь; читайте мудрого Гегеля, который гениально определил, что безмерность сама по себе уже есть мера; в сущности Аристотель отрицал любовь и говорил, что рассудительный ищет избавления от страданий, а не ищет удовольствия, то бишь рассудительный откажется от удовольствия, от влюблённости, от любви, от страсти, увы, Аристотель не понимал самой природы влечения, благо видел в середине, превыше всего ставил благоразумие, и брал ум как высшее, как начало и конец, как принцип и цель; всему тут виною, конечно, арифметика, у Малыша есть крошечная работа о ясном разуме и скрытом разуме… тáк скрытого разума Аристотель не предполагал и знать не хотел; но в противоречие всем суждениям о разуме, о благоразумии: вечно буйствовало в человечках чувство; вероятно, главнейшее, а может быть, единственное чувство, какое только есть в живом существе, есть желание свободы; и все трагедии живого мира: единственно в том, что свобода одного часто может осуществиться лишь через несвободу иль гибель другого, но подобная осуществлённость уже есть несвобода, и мне неинтересна… вот, в состоянии водопада, наверное, и рождается вседозволенность, до смешного криво понимаемая свобода; известное: Бога нет, и всё дозволено часто толкуется как страха нет; господи, как это скучно, и грустно, увязывать вечно Бога – со страхом; действительно: Бога нет, и всё дозволено, но Бога нет – значит нет ощущения громадного богатства мира, Бога нет у червя, у крысы, нет мира, есть тюремная камера; есть гнилая нора; а нет дворцов и просторов и бесконечных звёздных небес; идейные афеисты ничем не лучше мессий Бога-страха, и те, и те: с кистенём в руке, я сижу в гнусной камере, я сижу в глухой норе, и ты сиди со мной же; они животные, очень простые, им биологически не понять существа, испытывающего жажду; как говорит Малыш, при страшной жажде худшее наказание не дразнить водой, а не дать второго стакана, так во всём, во всей жизни, где у вас жажда, у второго стакана вкус совершенно иной, потому что вода, вино, нектар первого стакана уже у вас в крови, вы уже химически изменены первым же глотком; то, что утоляет вашу жуткую жажду, действует отчётливее яда; вы не то что из куколки делаетесь бабочкой, вы из рыбы делаетесь птицей, и бывшим вашим родичам рыбам даже трупа вашего не остаётся; по усам текло, а в рот не попало, по усам-то течёт у всех… а превращения трудны; иной считает себя полубожеством лишь затем, что сумел выйти из камеры в тюремный дворик; но уже всем другим он запрещает трогать стену этого дворика; предел своей свободы, своего знания он считает конечным во всём мироздании, он делается цепным псом-охранником, сколь часто и утомительно это видим; стрáшны люди, у коих на всякий вопрос есть простой ответ, мой приятель, врач, умница, организатор, миллионер, товарищ Бабичев от хирургии, пока говорит о своём: гений-министр, но лишь сойдёт с трамвайного рельса, начинает, как чеховский обыватель, пороть такую пустую и злобную чушь, очень точно знает, что такое любовь: сигнал-де того, что ты нашёл пригодный тебе генетический набор для произведения потомства… если верить этому дураку, то невозможно любить ребенка, любить женщину, которая не умеет родить, а потомство, замечу, успешно производится не только без любви, но и в ненависти, и в злобе, в насилии… и у дворовых собачек; он же, кстати, о литературе, упрямо и злобно: литература должна, я при его речах даже задремала от угрюмости, литература должна ставить проблемы, вот образчик существа, не ведающего любви, бедная литература, кому и что должен Гоголь? который мучился, тщетно допытывался у Бога, у Руси, для чего он явлен на свет, не даёт ответа; эти суки, глашатаи внутреннего двора благодушно уверены, что им все задолжали, что Сын Божий должен за них пострадать, дабы им дальше жилось в сытости; категория долженствования означает, что можно планировать, на четырёхлетие, производство и выпуск Мёртвых Душ, написание Евангелий… литература ничего и никому не должна, это одиночество распятия, творение мира: в котором вечно будет клубиться любовь и ненависть его создателя… свобода литератора в его пере, свобода произведения – в читателе; если читатель раб, то литература ему не нужна, ему нужен комикс, а литератора он вечно требует упечь, не выпускать даже на внутренний дворик, угноить в чёрном карцере… увы, не сопрягаются любовь и долг; любовь, скорее, есть защита от мира, и я в том убеждена; категории долженствования нет в природе, долженствование изобретено, рождено властью, придумано насилием, возведено в дóгмат, в моисееву заповедь, в табель о нравственности; власть есть страшный соблазн, мало кто из философов удержался от тяги к предписыванию, любимец мой вечный, великий – Юм, жестокую правоту которого ещё предстоит миру узнать в грядущие лихие столетия, Юм изумительно точно заметил, что чéстна и не врéдна этика только описывающая, тогда как мир вечно, угрюмо изобретает бесконечные виды этики предписывающей, и мир в том: неправ; категории долженствования не существует в природе; здесь опять понятия свободы, несвободы, предопределённости, зависимости; но важно всегда движение души искреннее! а где долг не совпадает с искренностью души – там начинается ложь, гибель, незрелое усердие, и не о чем тут говорить; тигрица, куропатка защищают детёныша не из чувства долга, а искренне, не раздумывая; я видела, как бросаются на мостовую вытащить чужого мальчонку из-под бампера, из-под мчащихся колёс: и делают это не из долга, ибо тут ощутить долг – времени нет, а из порыва, из испуга за живое, из живой потребности своего существа. Я отрицаю долг; чувства долга нет в природе; где речь заводят о чувстве долга, там говорящий: лжёт; есть искренность или неискренность; любовь и нелюбовь; порыв и марширование из-под палки. Кузанец великий считал, что любовь есть связь, и придавал ей характер всеобщности; не торопитесь замешивать сразу сюда некую всемирную всеобщность; вообразите для начала всеобщую связь двух огонёчков жизни: младенца и матери… любая терминология грешит неизбежно тягою к разделению, к градации, любовь к ребёнку, любовь к жене, любовь к Богу… древнее, стариннейшее учение о любви, одно из тысяч учений: три стрелы; три восхождения любви: наслаждение и следующее за ним разочарование, горчайшее, хорошо вам известное, волнение, тревожность, удовольствие трепета и ожидания, нетерпения и восторженности, а когда та незнакомка вдруг познакомится со мной, то неохота мне смотреть в её знакомое лицо, гениальные стихи, предмет любви, долгим глотком или кратким, выпивается до дна, и ничего не остаётся; другая стрела: великая радость; тоже не навечно; и третья стрела: божественная любовь, чрез любовь к любимому существу, и вот ту, третью, стрелу исповедовали Боэций, Дионисий Ареопагит, Бернар Клервоский, Гвидо Кавальканти, Марсилио Фиччино, да кто только не исповедовал из прекраснейших в мире людей, её пел Дант в терцинах, её пел Хафиз в газелях, движет Солнце и Светила, забавно будет, когда горе-учёные, проповедники долженствования, уяснят, что любовь есть живая и главная из действующих в мире сил, и четырехлетние школьники будут учить вместо законов Ньютона законы Любви, они будут знать, по Данту, что упавшее яблоко притягивается к земле Любовью, видимое нами: только отблеск, только тени от незримого очами… – … получишь то, что ищешь, и большего возжаждешь, я никак не могу понять для себя, навечно ли любовь увязана враждою со злом, или же когда-нибудь любовь от этих пут и кандалов освободится, настанет ли простор для всех, или же внутренний дворик тюрьмы, в том или ином, расширенном, виде, пребудет вечно… любовь движется, зло преграждает; любовь творит, зло пьёт, как кровь, творимое любовью; все мы знаем простейшую формулу устройства мира: сегодня выживает сильнейший, но завтра принадлежит тому, кто сегодня слаб; в действительности же всё немножко сложнее; зло интуитивно, бешеным чутьём, познало кратчайший способ творения будущего: через уничтожение настоящего насилием; не верьте, будто насилие есть повивальная бабка; видали ль вы повивальных бабок с топором? это кратчайший, примитивнейший способ перейти в иное, в то иное, где власть будет принадлежать топору; сожгите эту комнату, всю: все книги, шторы, и вы принудите меня вести новую жизнь; сожгите меня вместе с книгами, и вам придётся говорить с кем-либо другим: возможно, тот будет глупее вас, и вы сможете гордо его учить, перевирая безбожно всё то, что слышали случайно от меня; расстреляйте в государстве половину населения, выборочно, определённых людей, сожгите дома, взорвите железные дороги, и государство станет иным; сам народ станет иным; есть другой способ творить будущее, любовью: уходить от того, что мешает, что является не-любовью: уходить не в сторону, не ввысь, а в иную среду, из рыб – к птицам… злые глупцы считают, что будущее можно сотворить на огне, в борьбе молота и наковальни; меж тем, Будущее незримо вызревает, незримо для наших очей, в той смутной области жизни, которую Гегель, в гениальном провидении, назвал пóрами; когда-нибудь мы узнаем, что эти поры и есть главный и важнейший действительный мир… – Вероятно, красота есть частный случай непонимаемого, частный случай невидимого, чего-то желанного, усложнённого, возвышенного и истинного; грустно мне, что, начиная с Демокрита, из категории прекрасного напрочь исчезает понятие энергии; энергия и идея одно и то же; идея не может воплотиться без организации, всякая организация неизбежно искажает и губит идею; превращение энергии удовольствия в энергию неудовольствия; злосчастные вечные вопросы: из чего индивид берёт энергию для неуничтожимости своей, и для неуничтожимости рода; как это происходит; Мальчик на всё это отвечает, на мой вкус, несколько туманно, но зато кратко; энергия для затрат крайне важных, существенных, в особенности для катастроф, считает он, исчерпывается из будущего, всё сие не столь нелепо, как видится, если забыть раз и навсегда про то, что время может иметь вектор, время, считает Малыш, вне-векторная величина, явление, понятие; давно известно, что прибавление, за некоторой чертой, становится усложнением; счёт уместен и возможен там, где природа вещей поддаётся счёту; больше в природе почти всегда означает иначе, но не все понимают, что вместо иначе правильней будет говорить: настаёт иное; предположим, вы собираете в кучку сливы: две, три, четыре, но когда вы кладёте пятую сливу, у вас оказывается отнюдь не пять слив: а, скажем, три яблока, или полкирпича, или дохлая крыса, и люди никак не умеют это предусмотреть или предвидеть; сие невозможно ни предвидеть, ни предусмотреть; штучки диалектики-из-учебника никуда не годятся: не просто среда, иль вмешательство извне, в дело вмешивается новый фактор, который невозможно учесть, ибо невозможно его вообразить, невозможно предмыслить те небеса, с которых он может свалиться, любая система становится частью новой, на порядок более усложнённой системы, и из всего этого Малыш как-то выводит так называемый вечный закон приращения энергии… но вот тут начинаются роковые, разящие беды несовпадений; у Фолкнера, помнится: жизнь преждевременна, я очень была уязвлена; мне если жизнь что-то и доставляла, то всегда доставляла с мучительным и даже трагическим запозданием, долго думала, и поняла, что жизнь преждевременна, когда она не нужна, жизнь как сумма явлений, которые вас объемлют, и жизнь безбожно запаздывает, когда вам в этой объемлющей вас сумме явлений позарез, чтобы жить, нужно что-то другое!.. чудовищный век, идиллическая деревня Обломовка, именно такая, как написал её Гончаров, Малыш говорит, что мы терпим жизнь, он всегда изумлён тем, как люди любят часы: настырный, как комар, механизм, и палаческий гром, вой и стон на зубчáтых башнях, чистейшее, считает Малыш, насилие, ведь каждый живет в личном времени, его личное время то ускоряется, то замедляется, в зависимости от внутренних причуд жизни, человек заболевает от принуждения равняться под бой иль мерцание часов, но деревня Обломовка, именно та, какую написал Гончаров, просыпается под громозвучные слова: говорит Москва… вторжение чужого времени грозит разрушением сущности, сущность же единственно верно понимаема может быть как возможность, как сумма возможностей и вся богатая их вариативность, и потому сущность любого явления познаваема может быть лишь в завтра: ни одна вещь не замыкается в себе, а только в условиях; а то, чтó вы сегодня ошибочно принимаете за сущность вещи, это её видимость; видеть значит уже ошибаться; видно лишь состоявшееся, то есть часть того, часто ничтожная, чтó могло состояться, видна та часть вчерашней сущности, которая реализовалась; видно вчерашнее: как звёзды; всегда видимо лишь прошлое, затем следы его, затем следы стираются, и уже ничего не видим; слабо достоверные слухи, слабо достоверные документы, случайный след когтей, и затем уже археология… а ясновидящие, люди или же божества, видят сущность как все возможности будущего в их жизненности и нежизненности, золотое клеймо неудачи на таком беззащитном челе, от перемен внутри к переменам вовне, сущность делается формой, форма явлена в условиях, и порождает их, переливчатость силлогизма, новые условия рождают новые формы; а изобретение, насильственное, форм – вздор, и всегда было вздором; как и понятие вольного иль насильственного скачка; понятие скачка – ложно, столь же ложно и неверно и понятие потока при изменении времени, река времён, и прочее; мир непрерывно превращается из чего-то одного во что-то другое: уничтожением, медлительным иль катастрофическим, предыдущего, предшествующего, и мир вечно существует во множественности состояний, каждое со своим временем, каково же в таком мире отдельному человечку… зыбкое вчера-сегодня-завтра, представление этих понятий – обеспечивается лишь некоей длительностью жизни, где зверю и человеку кажется, что он всё тот же, только луны заходят, холода настают, память-ощущение, тревога и боль, навечно выжженные в клетках; вот прошлое; тревога и испуг, отвращение пред надвигающимися изменениями, или влечение к ним, желание и нежелание, человеческое ощущение-фантазия: вот будущее; голод торопит завтра, сытость его отодвигает; человеку-зверю кажется, что он всё тот же, ну да, недуги, хворь, немощь, иль неумение действовать в изменившихся условиях, но ведь – мир раньше лучше был, любой старый волк знает, и внешний мир: чувство физического удовольствия или неудовольствия… меня более всего поражает та загадочность, с какою живое существо химически изменяется в ответ на прикосновение окружающего мира: иль ластится к миру, к явлению, иль бешеной агрессивностью восстаёт, и как колдовски ощущает живую недостаточность в нём чего-то… вот почему любовь не может быть болезнью, болезнью становится горе, горе неисполнения любви; несвободу можно стерпеть в голоде, в движении, в жизни; но любовь, как и мысль, – не терпят несвободы; тоска есть несвобода, и несвободой являются и боль, и мука, и все виды отчаяния, водопада, но, я думаю, в истинной любви мы тоскуем не от недостаточности чего-то, а тоскуем по тому, что сложнее нас.