Что же затеял Гендрик? Уж не решил ли он отступиться от канны, дав ей спокойно уйти? Неужели он настолько увлекся гонкой? Неужели, гордясь своей быстроногой кваггой, он ждал, что она победит в состязании всех остальных? Так показалось бы всякому, кто посмотрел бы на гонку издали. Но кто посмотрел бы вблизи, тот объяснил бы поведение Гендрика совсем иначе.

Когда канна остановилась, Гендрик хотел сделать то же; с этим намерением он сильно натянул поводья. Но тут он, к своему удивлению, убедился, что квагга вовсе не разделяет его намерения. Не подчинившись узде, она закусила удила, прижала уши к голове и понеслась во весь опор. Гендрик попробовал тогда повернуть кваггу в сторону и натянул для этого правый повод, но сделал это так рьяно, что узда съехала, и полосатый конь совсем освободился от нее.

Квагга, понятно, получила теперь полную свободу бежать куда угодно. И ясно, что ей угодно было присоединиться к старым своим товарищам. А что это старые товарищи, она, несомненно, признала, как показывало ее приветственное пофыркивание и радостное ржание.

Сначала Гендрик был склонен смотреть на случай с уздой, как на маленькую неприятность, и только. Среди молодежи он был одним из лучших всадников Южной Африки и умел держаться в седле без поводьев. Квагга вскоре сама остановится, тогда он снова наденет на нее узду, которая осталась у него в руках. Так он рассудил поначалу. Но мысли его приняли другой оборот, когда он убедился, что квагга не собирается умерить свой галоп и несется с прежней быстротой, а табун все так же бешено мчится перед нею и по всем признакам тоже не склонен остановиться.

Дело в том, что квагги бежали, гонимые страхом. Они видели, что всадник рьяно преследует их. И хотя старая товарка легко узнала их, как могли они признать ее — с этим высоким горбом на спине? Она казалась им не кваггой, а каким-то страшным чудовищем. И хоть она каждый раз, когда могла перевести дыхание, издавала свое громкое «куа-а-г», как бы окликая товарищей, ничего не выходило. Они не останавливались, не слушали ее.

Что же тем временем делал Гендрик? Ничего. Он ничего не мог предпринять. Не мог остановить неистовый лет своего скакуна. Не смел выскочить из седла. Если б он отважился на это, он бы убился об острые камни или сломал себе шею. Он ничего не мог предпринять — и только старался крепче держаться в седле. Что думал он при том? Сперва он не задумывался и смотрел на свое приключение довольно легкомысленно. Потом, проскакав третью милю, несколько обеспокоился; а на пятой миле уже признался самому себе, что попал в очень скверную историю.