Дан тоже встал.

– Я думал, вы подружитесь с Пальме. У него столько друзей. Но все младше его.

– Ну мы с ним общались… – начал я, словно оправдываясь.

– Я понимаю, – сказал Дан. – Вам с ним неинтересно. Вы не знаете, какой Пальме. Очень талантливый, ранимый. И всё прячет. Наперекор всему делает из себя нормального человека. Это у него теперь как религия. Быть нормальным. Честно сказать, я боюсь за него больше, чем за Хаву… Кстати, где у вас можно купить редьку?

– Летом ее не бывает.

– Жаль.

Вышла в халате Леа, снова поразила меня сходством с мамой. Сварила кофе, рассказала, как участвовала в археологических раскопках. Вышел, потягиваясь, Пальме; Леа ловко кинула ему упаковку йогурта. Дан уехал куда-то с Шухратом, мы с Пальме сели играть в шахматы. Играл он хорошо, еще больше меня поразило, как изменилось его лицо, как зажглись умным светом глаза. Или мне это просто казалось после разговора с Даном?

Хава вышла последней. Умытой, благоухающей чем-то. Увидев меня, улыбнулась.

– Вам мат! – объявил мне Пальме.

– Почему он мне сам ничего не сказал? – кричала вечером в трубке мама. – Почему я от тебя узнаю об этой операции? Я его сюда привезу, его здесь прооперируют… Ну не могу я сейчас здесь всё бросить, милые мои, сладкие мои, не могу! Я столько сил вложила, а от вас же мне ничего не нужно, только понимание! Ну что он там делает?

– Из двери выглядывает.

– Дай ему трубку.

Словно почувствовав, отец сделал шаг вперед.

– Будешь с еврейкой разговаривать? – спросил я тихо.

Отец улыбнулся, погрозил мне кулаком и потянулся к трубке.

– Алло, Элла? Эллочка?

Я ушел к себе, нырнул головой в наушники и врубил девятую симфонию…

…Отец заглянул ко мне в комнату. Я отлепил от уха один наушник.

– Тебя!