И вот наконец разыскали телефон, звоним, договариваемся о встрече.

— У вас есть мои работы? — удивляется Шемякин по телефону. — Вот это да. Первые советские коллекционеры за семнадцать лет. Ранние, ленинградские? Потрясающе! А кого из коллекционеров вы знаете в Ленинграде?

Мы называем. Имена поражают его еще больше:

— Это, что же, выходит, у нас есть общие друзья?

И мы догадываемся, что его поражает. Все это не знаменитые, известные всей стране люди, а скромные собиратели, нищие, преданные искусству коллекционеры и художники-авангардисты. Ленинград. Особый город, особый мир начала 60-х годов. Кажется, вся его атмосфера, молодые люди тех лет, картины — все давно кончилось, забыто, ушло. Но нет, живы и работают те художники, кто выдержал тяжелый пресс минувших десятилетий, их работы теперь широко выставляются и стоят теперь так дорого, что ко многим и не подступиться… Знакомые имена, общие знакомые…

Словом, очень скоро мы оказываемся в Сохо. Там живет Шемякин. Сохо — один из самых престижных и модных сейчас районов города. Район картинных галерей, художественных мастерских, небольших, но очень дорогих магазинов. В начале века здесь размещались склады, швейные мастерские, разного рода мелкий бизнес. В последние десятилетия Сохо облюбовала богема, двинувшись сюда из слишком обуржуазившейся Гринвич-виллидж. К тому же для галерейщиков и художников эти кирпичные дома, такие человечные в сравнении с холодными небоскребами, оказались не только приятными, но и удобными. 111, Вустер-стрит. Кирпичный дом с темным буроватым лицом. Как это принято в старых нью-йоркских домах, кабина лифта ввозит прямо в квартиру. Точнее говоря, в студию.

Дверь открывает хозяин мастерской. Ему лет за сорок. Брюнет с короткой стрижкой (а на старых фотографиях кудри до плеч), темные любопытные глаза за стеклами очков. На нем черная гимнастерка, черные галифе, на ногах высокие сапоги. О сапоги трутся кошки. Сколько же их? Много, сразу и не пересчитать. Вот и собаки пришли. Все вместе встречают гостей.

Сапоги, галифе… Летом, в жару. Ко всему на свете привыкаешь в Нью-Йорке, но даже для Нью-Йорка не слишком обычно. Пройдет много времени, прежде чем мы поймем: одежда составной частью входит в тот карнавал, который Шемякин устраивает вокруг себя, в ту непрерывную игру, без которой он не может жить. Художник, импровизатор, актер, певец, поэт. Все умеет, все получается. А экстравагантность одежды… С одной стороны, так надо. Любой претендующий на общественное признание человек — художник ли, политический деятель — должен создать себе то, что на Западе определяется английским словом «имидж», образ. С другой стороны, этот же «имидж» — как бы черта, с помощью которой 7 Шемякин отделен от внешнего назойливого мира. Дальше роговых очков и диковинных для Нью-Йорка сапог вход запрещен. Кстати, о том, что при всей своей открытости и размашистости характера вход в его душу с какого-то неуловимого момента, как говорится, строго запрещен, догадываются в окружении Шемякина очень немногие и идут напролом, запанибрата, чаще всего на «ты», будто нет никакой дистанции между случайными знакомыми, посетителями и крупным художником, будто все вокруг на равных в этом мире… И какое искреннее, плебейское изумление, когда обозначается граница, какая обида и раздражение! Но обо всем этом позднее. Сейчас же мы только познакомились и все впереди…