Как бы там ни было, прежде чем способность сколько-нибудь здраво размышлять вернулась ко мне, я уже бил человека, доставившего мне письмо якобы от тебя, — захваченный врасплох, он не защищался и не отвечал мне первое время; первый удар был самым удачным, я попал ему в нос, а нос оказался слабый, склонный к кровотечению.

Если бы дело происходило на боксерском ринге и были мы освещены прожекторами, окружены канатами толщиною в руку и внимательными рефери, то в эти первые секунды счет был бы сухим, как пустыня Гоби, — и, несомненно, в мою пользу. Вполне возможно, что тренерский состав, заботясь о здоровье и дальнейшей профессиональной карьере моего противника, выбросил бы на ринг полотенце с просьбой закончить поединок незамедлительно.

Однако вокруг нас не было канатов, не было рефери, вялое, фламандское зимнее небо по необходимости заменяло торжественный свет прожекторов, и большинству зрителей захотелось вступиться за моего противника. Меня почти сразу сбили с ног, но, в нарушение всех спортивных правил, бой не прекращался, мне не предлагали подняться, никто, упав на колени, выбрасывая вверх пальцы и брызгаясь слюной, не отсчитывал время нокдауна, удары сыпались со всех сторон, как сыплются спелые яблоки с тонкоствольной яблони, сотрясаемой детьми — грабителями огородов, и я, разумеется, не видел, кто именно меня бьет, а кто, любопытствуя, просто стоит в сторонке.

Я держался за сознание до того самого неприятного мгновения, когда — как в детстве, после известного прыжка в воду с вышки — не осталось не только сил, но смысла терпеть. Я уже описывал, как, дергаясь под водой, я поворачивался лицом то к поверхности, то к дну, что радикально меняло направление бега воздушных пузырьков: когда я тонул лицом ко дну, пузырьки, как им и следует, поднимались вверх; когда же меня переворачивало пузом к небу, отчего-то начинало казаться, что пузырьки падают вниз, в то время как сам я поднимаюсь на дно. Очень неприятная, тошнотворная игра вышедших из-под контроля органов равновесия (если не ошибаюсь, какой-то жидкости за ушными перегородками).

Если постараться воспроизвести тот последний countdown, обратный отсчет времени, предшествовавший отправке состава моей жизни к следующей остановке, то числу «пять» будет соответствовать треск моих ребер под ногами прыгающего по мне, как будто грудь моя — гимнастический трамплин, а он — прилежный спортсмен, отрабатывающий положенное тренером число упражнений. Цифре «четыре» — успокоительная мысль о том, что письмо — конечно же, фальшивка и ты, душа моя, — под надежной защитой своего мужа. Под цифрой «три» в каталог воспоминаний навечно занесена рука, ловящая среди многочисленных бьющих, старающихся ударить или же попросту стоящих вокруг меня ног листок бумаги, брошенный мною на землю. «Два» — пальцы схватили письмо. «Один» — и рухнул, провалился уже неровный строй верных мне до последнего ребер. В самой последней капле живого сознания навсегда отразилась следующая комбинация объектов: простая кирпичная стена, в стене — дверь, в двери — согнувшийся на бегу, смешно раззявивший рот, с испугом на некрасивом своем бабьем, жабьем лице, смотритель Йозеф, торговец мелким товаром, иногда и в рассрочку, обладатель золотой с точеным орнаментом автоматической ручки. Меня бы не удивило, если бы сгоряча досталось и ему — неосторожно и поздно, так поздно, подумать только, так непоправимо поздно бросившемуся мне на защиту. Спаситель мой, с какой же лестницы пришлось тебе спускаться на этот раз?