Большинство рабочих писателей отнюдь не хотели, чтобы образы распятия, даже напрямую отсылавшие к крестным мукам Христа, воспринимались буквально. Как пояснял С. Обрадович, эти образные строки не выражение религиозной веры, а метафорическое откровение: «Это – раскрытое страдающее сердце революционного пролетария, это рабочий, простирающий ладони свои для вбивания ржавых гвоздей… страдающий, но распятый на огненном Кресте Великой борьбы» [Обрадович 1920g: 24–25]. Но если символы, особенно религиозные, призваны раскрывать глубинные структуры смысла, если мы говорим об эмоциональном и моральном знании, с каким знанием мы имеем дело в данном случае? Вряд ли эти сообщения имеют прежний моральный посыл, преобладавший до 1917 года – разоблачение таких зол, как эксплуатация и порабощение. После 1917 года метафоры распятия чаще несут скорее трансцендентный смысл. Многие усматривали в этом нечто возвышенное: через свои страдания рабочий обретал величие – он «величественен в страданиях своих», «еще ноют раны от гвоздей Мирового Креста – Распятия мученика-пролетариата» [Королев 1918: 3–4]. Важнее всего то, что страдания и кровь «мученика-пролетариата» трактовались как залог спасения и даже как признак способности искупить человечество. Крестный путь и распятие на Голгофе, как и в христианском нарративе, являлись метафорическими вехами пути воскрешения и спасения. Пути, который, как говорилось в проекте памятника Шадра, вел «сквозь муки и горе… к пирамиде света, совершенства и счастья»[467].

Воскрешение и спасение

Воскрешение и спасение

Церемония, состоявшаяся на Красной площади в Москве во время празднования первой годовщины Октябрьской революции, служит наглядной иллюстрацией популярного образа революции как мессианского искупления. В присутствии Ленина и других коммунистических вождей был открыт большой барельеф, вмонтированный в кирпичную стену Сенатской башни Кремля. Скульптор С. Т. Коненков позже вспоминал, что, когда он устанавливал барельеф, рядом остановилась старушка и спросила: «Эй, батюшка, а кому это ставят икону?» Услышав в ответ: «Революции», старушка сказала: «Впервые слышу об этой святой» [Коненков 1984: 174–175][468]. Не важно, пошутила старушка или искренне удивилась, – подоплека в любом случае понятна. Мемориальная доска, посвященная «павшим в борьбе за мир и братство народов», исполненная в цвете куполов рядом стоящего собора Василия Блаженного, с изображением крылатой женской фигуры с обнаженной грудью, из-за спины которой встает солнце, – это соединение классической персонификации революции и свободы в виде женщины, с ангелом и апокалиптической «женой, облеченной в солнце». В одной руке она держит пальмовую ветвь (традиционный символ праведности и победы, а также мученичества и воскрешения Христа), которой прикрывает грудь; в другой руке – красное знамя. У ее ног сложены мечи и другое оружие, а за лучами солнца видны слова: «Октябрьская 1917 Революция»[469].