То немногое, что Мария поведала мне о своей жизни и о себе, я узнал не без трудных усилий, так как моей спутнице был свойствен школьный подход к возникавшей пред ней то и дело задаче давать мне ответы: она не старалась уйти за пределы вопроса, я получал прямой, но неразвернутый, как говорят учителя, ответ, и наступала пауза, которую прервать мог только я, и все повторялось снова и снова. На прошлом опыте я убедился, что этот тип девушек самый непостижимый, и общение с ними становится чем дальше, тем более проблематичным, потому что невозможность развивать беседу, ограничиваясь лишь вопросами, заставляет тебя заполнять промежутки между ними рассказами о собственной персоне, что может собеседнице и надоесть, к тому же, — если с первого свидания ты выдашь о себе чрезмерно много, интерес к тебе будет потерян, особенно когда он не был подкреплен сближением, хотя бы минимальным, но не разговорного толка. В данном случае я и не мыслил о чем-то подобном, и с безнадежною тоской пришлось мне в конце концов констатировать, что она обо мне знает многое, я о ней слишком мало, я все болтаю, она же молчит, скоро нам расставаться, и мне больно подумать, что дивное это лицо я уже никогда не увижу.

— Ведь я не видел даже ваших рук, — сказал я ей, когда стояли мы в ее подъезде. — Давайте, я погрею их.

Она чуть улыбнулась и чуть хмыкнула, недоуменно глянув на меня, будто надо было убедиться ей в моем столь неожиданном желании, но не препятствовала мне, когда я снимал осторожно варежки и брал ее мерзлые пальцы в свои, тоже мерзлые, и дышал на них паром мгновенно хладеющего дыхания.

— Вы мне должны подарить еще один вечер, завтрашний, — говорил я. — Такое необыкновенное знакомство просто не может окончиться так, вот сейчас, когда вы закроете дверь за собой. Пусть еще только раз, но нам нужно увидеться снова. Согласны?

— Зачем?

— Ах, ну как я могу вам сказать — зачем. Завтра в полночь я уезжаю, и, быть может, я никогда не вернусь в Ленинград. До сих пор я бывал тут часто, но теперь все кончается, я ухожу с работы, и никаких кораблей уже больше не будет.

— А почему вы уходите?

— Буду писать. Представляете? — стану писателем. Как вы считаете, есть во мне что-то похожее на писателя?

Мария посмотрела на меня с любопытством и недоверием.

— Не знаю.

— Ага, вы не верите! И правильно. Я и сам этому не верю. Но я ведь вам пришлю свою первую книжку, хорошо?

— Хорошо, — ответила она, как будто именно в том, что будет книжка, а не в том, похож ли я на писателя, отсутствовала всякая сомнительность.

Назавтра, к исходу рабочего дня, я пришел к ней в библиотеку. Это была детская библиотека, и Мария, одетая в тонкий халатик, мало чем отличалась от девочек старшеклассниц, сидевших в читальном зале. «Детское» сопутствовало нам и позже, весь этот вечер, когда мы чинно сидели в кафе, которое тоже считается детским, предлагают в нем сладкое, и в дневные часы сюда водят детей, и зовется оно тоже приторно-сахарно «Лакомка». От вина Мария отказалась. Мы ели пирожные, пили фруктовую воду и кофе. Мария была в строгом серого цвета сарафане и белой блузке, воротник которой так прелестно прилегал к изящной шейке и так прелестно контрастировал с глубокой чернотою глаз, и так прелестно оттенял румянец молочных щек. На груди под сарафаном приподымалось совсем немного, что тоже выглядело детским.