Верещал мотор под днищем. Скрипуче жаловался на свои непомерные муки старый, расхлябанный короб…

Как мало запомнилось хорошего из их знакомства…

Вот разве что игра в горелки. Под конец праздника, когда все утомлялись и когда незаметно — для постороннего глаза вроде все друг к другу относились одинаково ровно — сами собой складывались парочки, горелки были незаменимой игрой.

Вставали девушки в круг. Парни грудились в сторонке, а потом, обходя круг, каждый выбирал себе пару. Девушки ждали, когда ее спины коснется чья-то рука. Надо было догнать убегающего парня, задеть его рукой — и вместе возвращаешься в круг. Идешь по сонной уже улице, когда-то травянистой, а за праздник вытоптанной, как гумно. И если люб выбравший тебя парень, идешь не спеша. А если не люб, спешишь поскорее добежать до круга.

Та ночь светлая была, незакатная. Свет никак не хотел уступать место темноте. Лес стоял будто во сне — весь в пепельно-серебристом свете. Река под горой отсвечивала бело, и не было в ней темной глубины, а над ней темно-голубого неба.

— Смотри-ка, река как слепая, — сказала она, когда он выбрал ее и они убежали на самый край деревни, откуда с горы виднелись недавно скошенные нырковские луга, река в плоских берегах, а за ней родная Наташина деревня Плоская.

— Ты погляди на небо, — сказал он. — Сколько у него глаз, и все они смотрят на нас с тобой. Это вот созвездие Рака, а это Тельца, а это Заяц…

«Странно, — думала она, — все земное переселилось туда».

Ей было хорошо от сознания того, что и там есть знакомое, деревенское, и оттого, что он все это знал.

Они ушли тогда в поле. Половина его была уже убрана и смутно серела стерней, дальше, к заполице, оно белело спелой, припавшей к земле рожью. Тишина такая, какой не бывает в поле. Ни птичьего крика, ни ветреного шороха. И они одни-одинешеньки. Только вдалеке, у самого леса, темнел уснувший комбайн, а рядом с ним чуть заметное отсюда красное пятнышко костерка.

Она не помнила сейчас, что он еще говорил тогда, только ей было хорошо от его слов, и чужое, незнакомое своими контурами поле казалось своим, и она думала о том, что когда-то будет рядом с ним тут жать рожь, косить клевер, теребить лен. И это будет ее поле, как и его.

А потом они лежали на копне соломы… Нет, это было в другой раз. И уже на ее, плосковлянском, поле… В соломе было тесно и душно. Кололо шею и руки. Василий говорил, говорил. Она знала, что ему надо было от нее, но не смела и подумать об этом. Как же так, ведь он даже не сказал, что выбрал ее в невесты? И она молчала в ответ, просто лежала и молчала. Что будет потом, после свадьбы? Стыд-то какой на всю округу! Свекровь не сможет тогда показать бабам ее ночную рубашку, свидетельство ее непорочности. Ей стыдно было бы за него, и за свекровь, и за себя, конечно.