— Три. — Никогда ни до, ни после я не пил кофе с сахаром.

— Три? Такой сладкоежка? — Она размешивает мне сахар. — Попробуй сначала так. Сахар очень сладкий.

Мирный, ручной Хэнк потягивает свой кофе с закрытыми глазами. Дети угрюмой толпой направляются к лестнице. Генри зевает. «Да, сэр… погиб насмерть». На последней ступеньке Пискля останавливается и медленно поворачивается, уперев руки в боки: «Ладно же, дядя Генри. Ты еще узнаешь» — и удаляется, оставив ощущение чего-то ужасного, известного лишь ей и старику, который с деланным страхом выпучивает глаза.

Вив берет на руки Джонни и, дуя ему в затылок, несет наверх.

Джо берет близнецов за пухленькие ручки и не спеша, шажок за шажком, поднимается с ними по лестнице.

Джэн прижимает к себе малыша.

А меня распирает нежность, любовь и ревность.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

— Ночи-ночи.

«Спокойной ночи», — произносит внутри тоненький голосок в ожидании, когда и его поведут наверх укладывать. Смущение и ревность. Стыдно признаться. Но, глядя вслед этому исчезающему на лестнице каравану, я не могу победить в себе приступ зависти.

— Приступ? — насмешливо вопрошает луна, заглядывая в грязные рамы. — Больше похоже на сокрушительный удар.

— Они живут жизнью, которой должен был жить я.

— Как тебе не стыдно! Это же дети.

— Воры! Они похитили у меня дом, родительскую привязанность. Бегают по не хоженным мною тропинкам, лазают по моим яблоням.

— Еще недавно ты обвинял во всем старших, — напоминает мне луна, — а теперь — детей…

— Воришки… — стараюсь я не замечать ее, — маленькие пухлые воришки, растущие в моем потерянном детстве.

— А откуда ты знаешь, что оно потеряно? — шепчет луна. — Ты ведь даже не пытался его искать.

Я резко выпрямляюсь, пораженный такой возможностью.

— Давай попробуй, — подначивает она меня. — Дай им знать, что ты все еще нуждаешься в нем. Покажи им.