Хотя времени было еще мало, уже начинало смеркаться. Тучи придвинулись ко мне, закрыв солнце. Спотыкаясь, я брел на шторку мутного света, сочившегося сквозь ветви. Пробираясь сквозь заросли рододендронов и ежевики, я наткнулся на серо-черную лоснящуюся трясину, отблескивавшую, как стекло, и покрывавшую близлежащее мелководье плотной пленкой гниения. Тут и там виднелись листья лилий, на самой большой торфяной кочке сидела жаба и оглашала окрестности пронзительным криком: «Са-уомп, са-уомп!» — с таким отчаянием, как кричат: «Убили!» или «Горим!».

Я попробовал обойти трясину, загибая по краю налево, к тому месту, где орала жаба, и обнаружил перед собой заросли странных растений со сладким запахом. Они росли группами, по шесть — восемь штук, как маленькие зеленые семейки, — старейшее достигало в высоту футов трех, самые молоденькие — не больше детского мизинца. Вне зависимости от размера, все они были совершенно одинаковыми по форме, не считая несчастных калек с переломанным стеблем: начинаясь от совсем узкого основания, они расширялись, как труба, к середине, а самая верхушка склонялась к земле. Представьте себе удлиненную запятую, аккуратную, зеленую и высаженную в багровую жижу. Могу сказать только, что они были похожи на какое-то художественное представление об инопланетных хлорофилловых созданиях — стилизованные фигуры, полусмешные, полузловещие, идеально подходящие для Хэллоуина.

(Так что единственное, чего я боялся на задних дворах Шведского Ряда, так это того, что Хэнк увидит меня испуганным. Ну не смешно ли? Конечно… Почувствовав свой страх таким смешным, мальчик смеется, но неуклонно продолжает идти прочь из города; он знает, что его поступок навсегда лишил его дома, он знал, что старый Генри и все они думали о трусливых кошках, даже если те испытывали страх лишь от того, что для них была непереносима мысль о собственной трусости.)

Я вытащил одно из растений, вырвав его из семьи, чтобы рассмотреть получше, и выяснил, что под петлей запятой виднелась круглая дырка, напоминающая рот, а на дне сходящейся конусом трубки оказалась вязкая жидкость, в которой завязли трупы двух мух и пчелы. И тут до меня дошло, что эти странные болотные растения — взнос Орегона в собрание курьезов необычных жизненных форм — дарлингтония. Не растение, не животное, выросшее на ничейной земле вместе с шагающим хмелем и парамецией, благоухающий живоглот, с одинаковым удовольствием питающийся солнечным светом и мухами, минеральными веществами и мясом. Я смотрел на растение в своей руке, и оно отвечало мне таким же тупым взглядом.