Короче, если бы не звонок, зазвонивший именно в это мгновение, Хэнк наверняка врезал бы Томми и снес бы ему череп, как спелую дыню.

Хэнк тоже чувствует, как близко он подошел к этому. И как только звучит звонок, плечи его опускаются, и он смотрит на меня. Руки у него дрожат. Мы идем в класс, и во время ленча он мне ничего не говорит. Когда я подхожу, он стоит у фонтанчика в кафетерии, глядя на то, как из него струится вода. «Не хочешь встать в очередь за жрачкой? Я собираюсь смыться, Джоби. Сможешь сам добраться до дому?» — «Хэнк, ты…» — «Или, смотри, я могу оставить тебе мотоцикл, а сам добраться на попутке, если ты…» — «Хэнк, мне плевать на мотоцикл, но ты…» — «Ты что, не видел, что было утром? Не видел, что чуть было не произошло? Черт, я не знаю, что со мной такое». — «Хэнк, послушай». — «Нет, Джо, я не понимаю, что такое… я словно пьян». — «Хэнк, послушай». — «Я бы размазал его, Джоби, ты понимаешь?» — «Хэнк, послушай! Послушай! Ну послушай!»

Он стоит передо мной, но я не могу сказать ему то, что собирался. Это было в первый раз, когда я пришел в школу со своим новым лицом — я изменился внешне, но внутрь это еще не просочилось. Поэтому я не мог найти слов, чтобы объяснить ему. А может, я тогда еще не знал. Но я не мог ему сказать: «Послушай, Хэнк, может, там кто-нибудь и верит, что Иисус есть Христос и рожден от Господа и все, кто любит его, — от его плоти. Может, когда-нибудь утренние звезды и запоют хором, и все сыновья Господа возликуют, может, когда-нибудь волк и будет делить кров с ягненком, а леопард станет смирным, как дитя, и может, все перекуют свои мечи на орала, а пики — в рыболовные крючки и всякое там такое, но до этого времени ты должен принимать то, что добрый Господь присудил тебе, и делать то, что он назначил тебе, да еще и с кайфом!» Знал ли я это тогда? Может быть. Может, в самой глубине души. Но я не знал, как это сказать ему. Поэтому единственное, на что я был способен, это повторять: «Послушай, Хэнкус, ну послушай, Хэнк» — а он смотрел, как струится вода.

И вот он идет домой и на следующий день не появляется, и через день тоже, и тогда тренер Левеллин спрашивает на занятиях, куда делась наша звезда, и я говорю ему, что Хэнк нездоров, а Гай Виланд намекает, что Хэнк скоро вообще не будет вылезать из постели, к тому же не своей, и все смеются, кроме тренера. После занятий, вместо того чтобы идти пешком в мотель, где мы с папой живем в это время, я сажусь на автобус. Автобус идет мимо мотеля, но мне не хочется выходить там. Когда мы проезжаем мимо, через кухонное окно я вижу своего отца: голова закинута к лампе, зубы поблескивают как ртуть — он чему-то смеется, чего я не вижу, с кем он там на этот раз — одному Богу известно. Но это заставляет меня задуматься. Посеешь ветер — пожнешь бурю. Этого не избежать ни папе, ни мне, ни даже Хэнку, а уж он с этой женщиной довольно посеял ветра, не задумываясь над тем, как будет его пожинать. Может, ему это сказать?