Но мне кажется, вас больше всего задела не принципиальная сторона. Вы признаёте, что я верно указал на язвы нашей церковной жизни и правильно понял очередные её задачи. Дело в другом.
Вы пишете: «Чем ближе мне Ваши мысли о церковных язвах и наших задачах, тем больнее тон вашего письма
В этом, очевидно, вся суть.
Нет ничего труднее, как
Не должно быть никакого снисхождения, никакой пощады греху616. Кто бы ни грешил, кто бы ни осквернял Церковь, кто бы ни плевал на пречистое тело Христово – я ли, само ли духовенство, миряне ли, – нет у меня других мыслей, других чувств, других слов, кроме тех, в которых вам угодно было усмотреть «дух Илии».
Верьте или нет, как хотите, но если бы это могло иметь для кого-нибудь какое-нибудь значение и я написал бы всё то, чем всякий час обличаю себя, вышло бы письмо «К самому себе», несравненно более «жестокое», чем письмо к духовенству.
Вы хотите, чтобы я мягко говорил о безобразных язвах на нашей жизни! Поймите, можно стараться лечить язвы безболезненно. Но если больной упорно не хочет их видеть, сознать во всём их роковом значении, то здесь нужны не мягкие, успокоительные слова, а слова, соответствующие тому чувству жалости и негодования, которые подымаются в душе, когда видишь, как любимый человек губит себя своими собственными руками.
А духовенство наше именно губит себя617, губит жизнь, губит Церковь, оно
И вы требуете, чтобы я говорил не так резко и не бил «по нервам». Да знаете ли вы, что нет на человеческом языке тех огненных слов, которыми должно быть обличено всё беззаконие, всё падение нашей религиозной жизни.
Вы, далее, не усматриваете духа любви, духа Иоаннова в моём письме. Пусть так. О том, люблю ли я людей, люблю ли тех слабых священников, которых так обличаю, я здесь говорить не стану, ибо словесные заявления для вас, конечно, не имеют никакого смысла.