³³⁹ Свенцицкий подчёркивает, что государство не есть Божие установление. См.: ОСК. III.1.

³⁴⁰ См. прим. 2, 293.

³⁴¹ См.: ОСК. III.5; IV.3; IV.9.

³⁴² См.: ОСК. XIV.2.

³⁴³ Мф. 3, 10.

³⁴⁴ Деян. 4, 19; 5, 38; 1 Кор. 1, 25; 7, 23.

³⁴⁵ Ср.: «Сделавшись господствующею, христианская Церковь вступила в ближайшее отношение к гражданской власти и должна была сделать уступку, потому что клятва требовалась для подтверждения верности царям и правителям, также и в судах» (Толковая Библия Лопухина. Новый Завет. М., 2006). «Всякое ограничение, принципиально допущенное, противно природе нравственной заповеди и подрывает её достоинство и значение: кто отказывается в принципе от безусловного идеала, тот отказывается от самой нравственности, покидает нравственную почву» (Соловьёв В. Оправдание добра. М., 1996. С. 327–328). См.: ОСК. IV.9.

³⁴⁶ Церковь в Российской империи с конца 1830-х официально считалась государственным Ведомством православного исповедания, а подразделением МВД был Департамент полиции.

³⁴⁷ Ср.: Царь – «высший представитель правды, носитель Божественной воли, ответственен за свои деяния только перед Богом» (Тихомиров Л. Монархическая государственность. СПб., 1992. С. 539); «высший вершитель вопросов совести» (Катехизис для военно-учебных заведений); только у него человек может просить высшей правды (Исторический вестник. 1907. № 2. С. 485). «…Религиозный абсолютизм римского [языческого!] государственного самосознания, <…> самоощущение Императора, как представителя Бога на земле <…> обращение в христианство не только не ослабило, но, напротив, усилило, <…> довело его до своего «логического» завершения» (Александр Шмеман, прот. Указ. соч. С. 192). См.: ОСК. III.2.

³⁴⁸ «Государство <…> подставляет себя на место Церкви, требуя власти не только над поступками гражданина, но и над его душой: “Бог, совесть, убеждения, духовные идеалы, всё должно быть подчинено верховному идеалу, сосредоточенному во мне, идеалу внешней силы”» (Гиляров-Платонов Н. Указ. соч. С. 187). «…Цари, наперекор христианству, назывались божественными, а христиане покорялись случайным законам государства» (Хомяков А. Полное собр. соч. М., 1900. Т. 7. С. 53). «Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Всё должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остаётся и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, – ибо государство все дела считает своими. И всего менее у Церкви остаётся власть, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным» (Георгий Флоровский, прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 83). «Для неё самой Империя стала абсолютной и высшей ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи (как позднее и русские) просто неспособны уже выйти из этих категорий священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. <…> Настоящая трагедия Византийской Церкви не в произволе царей, не в грехах и падениях – она, прежде всего, в том, что настоящим «сокровищем», безраздельно заполнившим её сердце, и всё подчинившим себе, – стала сама Империя. Не насилие победило Церковь, а соблазн “плоти и крови”, земной мечтой, земной любовью завороживший церковное сознание» (Александр Шмеман, прот. Указ. соч. С. 267–268).