Между ними не было ни ссоры, ни каких-либо разгоряченных разговоров. Строгими глазами она долго смотрела на него, затем, вытерев их от скупых росинок набежавших слез, коротко объявила о своем отъезде обратно. Для Мацкого это решение было неожиданным, но он не возразил ни слова. Всю ночь жена его, не раздеваясь, просидела в кресле. Она попыталась обдумать свое отчаянное положение, но, однако, чувствовала, что с потерей мужа, она потеряла смысл жизни. Шквалом потрясли ее рыдания, но также, порывисто, она овладела собой.

На память ей приходили молитвы, какими молились бабушка и мама, а в свое время, учили и ее. Душа ее из бездны отчаяния хваталась и за те дорогие слова молитв, какими она нередко утешала себя в годы разлуки с мужем. Успокаивали они ее и теперь, но так мало. Она только теперь поняла глубину своей ошибки — что в муже сосредоточила смысл своей жизни; на самом же деле, смыслом жизни должно быть, что-то за пределами этого переменчивого бытия, неизменное, вечное, но выхода из ошибки она не находила. Почти молча, они пришли утром на вокзал, муж любезно купил для нее самое лучшее место в поезде, также любезно уложил ее чемодан и привел к нужному вагону, но она, молча, неподвижно стояла на перроне и не входила в вагон, не вошла и после третьего звонка. Мацкий растерянно теребил ее за плечо. Когда окна вагона медленно поплыли перед ее глазами, она судорожно вздрогнула и, умоляюще, кому-то крикнула: «Прости!..»

После этого случая, Владыкин не мог без осуждения смотреть как на своих начальников так и на разодетых современных «княгинь».

Новые его условия, хотя (в материальном) и принесли много облегчения, но он лишился самого дорогого — уединения у потока «Хораф». Павел использовал все случаи, чтобы быть наедине с Богом, а это, чаще всего, удавалось тогда, когда по исполнении поручений, ему предоставлялась возможность бродить по тайге, в сопках. Одиночество сильно удручало его, и, как он ни вглядывался в лица мужчин и женщин среди вольных и заключенных — своих не находил.

Вскоре Владыкин овладел знаниями чертежника-вычислителя и в отделе был уважаемым всеми, особенно линейными топографами, которым он любил помогать.

Прошло несколько месяцев после того, как он написал последнее письмо Кате, и сердечная рана от ее измены заживала, хотя по-прежнему, ни одного письма от нее не было. А Луша, так своевременно, с материнской чуткостью и любовью христианки-матери, утешала Павла своими малограмотными, но благословенными письмами. Они, в эти тягостные дни одиночества, служили ему чашею холодной воды, как истомленному жаждой путнику. Мать напоминала ему о богобоязненности Иосифа, святой храбрости Давида, верности Даниила, непреклонном уповании Иисуса Навина и Халева, и юном узнике Тимофее, сопровождавшем всюду Апостола Павла. Один Бог только знает, каким дорогим подкреплением служили эти малограмотные строки, полные материнской заботы и любви.