И Джордано Бруно преподносит себя как одного из таких вождей, принесшего с собой религию, некий герметический опыт, внутренний мистический культ, к которому есть четыре проводника: Любовь, в божественном исступлении (furor) увлекающая души к божественному; Искусство, способное соединить их с душой мира; Матезис, представляющий собой магическое применение фигур; и Магия, понимаемая как магия религиозная606. Если мы следуем за этими проводниками, нам становится доступно восприятие четырех сущностей, первая из которых – Свет607. Это тот самый первозданный свет, о котором говорят египтяне (Бруно имеет в виду фрагмент о первозданном свете из герметического «Поймандра»). Халдеи, египтяне, пифагорейцы, платоники, достигавшие вершин в созерцании природы, пылко поклонялись этому Солнцу, которое Платон называл образом Величайшего Бога; Пифагор пел гимны его восходу, а охваченный экстазом Сократ приветствовал его при его закате.

В оккультной трансформации Джордано Бруно искусство памяти превратилось в магико-религиозную технику, в способ обрести связь с душой мира, составляющий часть тайного герметического культа. После того как были взломаны тридцать Печатей памяти, этот «секрет» открывается в Печати Печатей.

Вопрос напрашивается сам собой: не были ли эти Тридцать Печатей со всеми их крайне запутанными, непостижимыми мнемоническими рекомендациями своего рода барьером, возведенным, чтобы утаить Печать Печатей, чтобы закрыть для всех, кроме посвященных, доступ к самой сути книги? Действительно ли Бруно верил в искусство памяти, изложенное им в столь странных, невообразимых формах? Или это был способ прикрытия, создания непроходимой пелены из слов, под покровом которой он проповедовал свою тайную религию?

Такая мысль приносит чуть ли не облегчение, поскольку предлагает, по крайней мере, хоть какое-то рациональное объяснение «Печатям». С точки зрения такой теории «Печати» следует понимать как в принципе непостижимое, оккультизированное представление всех излагаемых в них мнемотехник, и название Sigilli, с его магическими коннотациями, дано им для того, чтобы установить непроницаемую завесу тайны между непосвященным читателем и Печатью Печатей. Многие из тех, кто возьмется читать эту книгу с самого начала, отбросят ее, не добравшись до конца. Не таково ли и было назначение «Печатей»?

Хотя мотив утаивания, возможно, и сыграл свою роль в том порядке, в каком Бруно располагал свои книги о памяти, я думаю, он не может быть единственным объяснением их содержания. Бруно, несомненно, искренне пытался достичь чего-то, что он считал возможным, отыскивая такие расположения значимых образов, которые открывали бы путь к внутреннему единству. Искусство, «способное соединить нас с душой мира», является одним из проводников к его религии. Это не покров, под которым нужно скрывать эту религию, а важнейшая часть ее самой, одна из основных ее техник.