— Не хочу про смерть. Я, как тот старик: что мое, то мое. Если б только не старость!

— Господи, Лора! Ну какая там старость! Ты опять за свое. Я же люблю тебя! Тебя, как ты есть, твой ум, твою душу, — он понимал ее, мучительно сострадая, искал и не мог подобрать слова утешения, ибо не было их ни на русском, ни на иных языках, живых и мертвых. — Пойдем! — потянул за собой. — Хватит терзать холодильник.

— Хочу, чтоб было чисто, — Лора покорно прильнула к нему.

— Ты и так отмыла его до блеска.

— Мы оба с тобой рехнулись, — шепнула она, расстегивая пуговки на его мятой-перемятой рубашке.

— И это прекрасно.

Лежа в сумерках, они беззаботно болтали о всяких пустяках, строили планы, не очень веря, что все будет именно так, как им видится в эту счастливую, наверное, минуту, когда отступает прихлынувшая тоска и начинает казаться, будто зыбкий покой облегчения продлится, если и не на годы, то хотя бы на дни.

— Я совсем забыла сказать, — подперев щеку рукой, она повернулась на бок. — Ты написал изумительную статью! Я горжусь тобой, Сандро.

— Тебе на самом деле понравилось? Удивительно.

— Не вижу ничего удивительного. Или ты меня совсем за дуру считаешь? Конечно, по сравнению с тобой, я просто дубина, но ведь не настолько… Или настолько, Санечка?

— Настолько.

— Сволочь!

— За что боролись, на то и напоролись, сударыня. Очерк не получился.

— Кто сказал?

— Хотя бы главный.

— Он законченный идиот. Как-то видела по телевизору: нес полную ахинею. Типичная мания грандиоза.

— Ничего подобного. Отличный парень. Немного своеобразный, но с головой. Дело он знает. Материал получился не для газеты, слишком заумный. Я и сам вижу. Народ этого не поймет.

— Не знаю, как народ, а я все поняла. И про фашизм, и про мифологическое сознание. Ты очень глубоко копнул, Санечка, очень. Поэтому я и боюсь за тебя… Нам действительно лучше на какое-то время исчезнуть. Я увезу тебя, чего бы это ни стоило. Хочешь на Крит? Замечательно. Только не говори никому.

— Что? — не понял Лазо. Слушая вполуха, он ловил игру вечерних теней, придававших ее лицу какую-то особую грустную нежность.

— Не говори, куда едешь.