Знакомство с Легионом (если сумму постоянных вторжений неопознанной сущности можно считать знакомством) изменило творчество поэта. У того только что завершился разрывом роман с девчонкой из богатой семьи, столь же нелепый, как попытка спаривания насекомого с млекопитающим. Это существо с ликом ангела, сказочным телом и примитивным практичным разумом пыталось приобщить его к своему убогому миру теннисных кортов и светских раутов, где мужчины появлялись в пиджаках и при галстуках, каковые вообще не числились в гардеробе поэта. И, соответственно фактам жизни, основным мотивом его стихов было хрустальное одиночество в сияющем волшебной игрой света, но чертовски холодном мире. Теперь же в его строки все чаще вторгались философские мысли, безоговорочно признаваемые им за прозрения, о множественности духовных миров, о неравноценности человеческих сознаний и восхождении в высшие, надчеловеческие состояния. В его стихах возникла авторитарность, стремление кого-то поучать и куда-то звать, а в звуковом рисунке появилась не присущая ему ранее чеканность. Однажды он записал весьма удивившую Легиона строфу:

Дело в том, что, выражаясь светскими терминами, Легион не сообщал поэту своего имени, и даже в самых неконтролируемых закоулках мышления не называл себя так — Легион Первый. Legio Prima — это слишком беспардонно отдавало императорским Римом, а уж чего-чего, так именно тяги к императорской атрибутике у Легиона не было совершенно. Однако, несмотря на некоторую анекдотичность, это маленькое четверостишие заставило Легиона задуматься о многом. Из него с очевидностью вытекало, что не только он вторгался в сознание поэта, но и тот, в свою очередь, вторгался в сознание самого Легиона. Собственно говоря, это можно было предсказать a priori — что проникновение наверняка в какой-то мере взаимно. Легион в свое время продумывал эту коллизию, но только применительно не к себе, а к Творцу. У него не было сомнений в том, что Бог, проникая в людей, предусматривает их ответное проникновение в себя, тем самым обогащаясь и развиваясь. И более того, заложив в сотворенные миры страстную тягу к целенаправленному творчеству и развитию, пожинает урожай в виде сжигания постоянно накапливающейся собственной энтропии, то есть своеобразной божественной гигиеной обеспечивает свою бесконечную протяженность во времени, или попросту — бессмертие. Эти мысли естественным образом сливались со вторым вопросом, порожденным все тем же четверостишием: если в нем, Легионе, отсутствуют императорские гены, гены земного владыки, в чем же тогда его претензия? На что нацелена его беспримерная дерзость? На то, чтобы приобщиться к сонму высших сущностей — безусловно, но каких именно? Мало ли их — разнообразные демоны, божества низшего и среднего ранга, наконец, всевозможные Силы, Престолы, Власти и прочие — хотя, это уже чины дворцовые, а ему, Легиону, придворным не быть, он чувствовал совершенно точно. Он счел опасным додумывать эту тему до конца, да и всегда считал методологически неправильным этикетировать нереализованные явления; по-простому — не следует издавать победный рык, не приготовившись толком к прыжку. Любопытно, что совпадение своего имени с самоназванием евангельского беса он считал чисто случайным и не придавал ему никакого значения.