– Ты собираешься поехать снова? – спросил он.

– Да, возможно. – Она устроилась в кресле. – Я ходила в парк.

– Ты уже говорила это.

– Там были люди, бродящие туда-сюда, они гуляли, знаешь, все они шли делать что-то. Я наблюдала за ними. Они были похожи... ну вот когда кончаются разные титры и фильм начинается, и ты видишь этот кадр, этих людей в парке, и у всех у них есть свои жизни. Но потом кинокамера приближается, и тогда ты видишь только одного человека или, может быть, двух, и ты знаешь, что это их жизни, о которых ты сейчас услышишь, а не жизни каких-то других людей. И пока продолжается это кино, пока продолжается эта история и все это, размышляешь: а будут ли они счастливы? поженятся ли они? спасет ли их эта авантюра или погубит?.. И вот все это время ты думаешь о жизнях этих других людей в парке.

– Неужели?

– Да.

Кемп чувствовал в Нине какое-то незнакомое напряжение, какое-то возбуждение. Он верно определил это как нетерпеливое ожидание, но не предполагал, что это может быть как-то связано со сделанным ею выбором. И только интуиция заставила его спросить:

– Ты скучала по мне?

Она пристроилась рядом с его креслом, ее лицо приподнялось, как поднимается к свету цветок. Он рассказал ей о Дега, и, хотя она не слушала его достаточно внимательно, чтобы понять весь смысл того, что он говорил, его слова все же пощипывали кожу на голове, заставляя Нину заливаться румянцем до самой шеи. Она осознавала в его словах знакомые страсть и силу.

Своим внутренним зрением Нина видела плавность руки и икры ноги, видела то, как эти очертания нарисованы прямо на воздухе. Она слышала музыку и видела прыжок танцовщицы, этот замерший миг, медленное, дюйм за дюймом, возвращение на землю. До Нины доносился шепот-шорох тонкой ткани платья, собиравшейся складками в арке падавшего сверху света. Летящий свет, полусон – это то, что сама Нина ощущала каждое утро после черно-красной и черно-желтой таблеток. Но Кемп все-таки чувствовал в ней некое страстное желание. А может быть, и беспокойство.

В ее комнате он стянул рубашку с ее плеч, дал ей выйти из ее мешковатых брюк. Он обнажал ее, ласкал, словно ее волнение было чем-то таким, что он мог отвести прочь, как жар у ребенка. И только когда он почувствовал в ней спокойствие, отеческое поглаживание и в самом деле стало лаской. Она повернулась к нему, внезапно забеспокоившись, внезапно разгорячившись, руки ее уже блуждали повсюду, хватая и его руки, притягивая их к себе, словно намекая, что он сделал слишком мало, что он еще не дал ей достаточно.