Питтман, не отрывая глаз от потолка, вдруг осознал, что ярость Деннинга и ужас «Больших советников» — не что иное, как две стороны одной медали. Одержимые прошлым, они губили себя.
«Но со мной дело обстоит по-другому, — думал Питтман. — Я не хочу ничьей смерти, даже своей, как еще неделю назад. Самоубийство больше не кажется мне естественным выходом, напротив, я потрясен. Я хочу жить. Господи, как же я хочу жить. Просто не верится!»
Из раздумий Питтмана вывела Джилл, — она шевельнулась и, к его удивлению, села, подтянув к подбородку колени. В темноте был едва различим ее силуэт.
— Что ты сказал? — спросила она.
— Ничего.
— Но ты разговаривал. Бормотал что-то.
— Бормотал? А я думал, ты спишь.
— То же самое я думала о тебе.
— Нет. Никак не мог уснуть.
— Я тоже. Ты бормотал что-то о желании жить.
— Просто размышлял вслух.
— Это прекрасно! За какую-то неделю ты проделал поистине огромный путь от пистолета во рту до стремления выжить любой ценой.
— Я думал о Деннинге.
— Да. Надо позвонить в больницу, узнать, как он там.
— Представляю, до чего он обрадуется, узнав о самоубийстве Стэндиша. Как бы сам не умер от счастья.
— Именно радость и привела его на больничную койку.
— Это уж точно. То же самое, если не хуже, может случиться с уцелевшими «Большими советниками». С эмоциями шутки плохи. И если Юстас Гэбл и Уинстон Слоан загнутся, я отправлюсь следом за ними, потому что не смогу доказать свою невиновность. Надо действовать, а то не успею...
— Что?
— Я репортер. И лучше всего умею брать интервью. Думаю, это наш единственный путь к спасению.