Рубенс вдруг очутился возле нее с чашками дымящегося кофе в руках. Дайна взяла одну из них и стала жадно поглощать черную, обжигающую жидкость, прижимая озябшие пальцы и ладони к горячей керамике.

Она знала, что ей нужно сказать ему, но комок в горле мешал ей говорить. Выждав паузу, она вновь открыла рот и произнесла хриплым, чужим голосом.

— Есть один человек. Человек в Нью-Йорке. Я знала его... когда-то очень давно.

— Он убил моего... друга, которого я любила. Вломился в его квартиру и застрелил его, словно животное. — У нее кружилась голова, желудок завязался в тугой узел. То, о чем она говорила сейчас, не было известно никому, кроме убийцы и ее. — Он не знал, что я была там и видела, как он это сделал. — Как тогда сказал Бобби? Нельзя забывать старых друзей. Никогда. О нет, ни за что.

Она подняла глаза и посмотрела на Рубенса. В ее ушах продолжал звучать зов моря, подобный сладкоголосому, неудержимо влекущему к себе, пению Сирен.

— То, что произошло с Эшли... — Рубенс как-то особенно посмотрел на нее. Его глаза еще больше потемнели от мгновенного приступа гнева. — Ты спрашивал, что я хочу больше всего на свете. Так вот, я хочу, чтобы то же самое случилось с этим человеком.

Рубенс обнял ее за плечи одной рукой, и они вместе направились к мостику. Он нажал на рычаг, поднимая якорь. Они были готовы тронуться с места, когда он вдруг сказал:

— Прислушайся. Ты сможешь разобрать голоса китов, зовущих друг друга. Послушай их долгую, одинокую песню. Он повернул штурвал, беря курс к дому.

Когда они вернулись домой, Дайна сообщила Рубенсу имя человека: Аурелио Окасио. Как странно оно звучало у нее на языке. Уже много лет она не произносила его вслух, и теперь оно казалось ей совершенно незнакомым.

Рубенс направился к телефону, а она пересекла гостиную и открыла дверь в сад. Вода в бассейне сверкала и переливалась на солнце, как бриллиантовое зеркало. «Если я нырну туда, — подумала она, — то наверняка сломаю себе шею».

Она вышла наружу, и солнечные лучи обрушились на нее с такой силой, что она пошатнулась. Ей казалось, что еще чуть-чуть, и ее стошнит. Оступившись, она ухватилась за металлический верх ближайшего шезлонга. Ее ноги тряслись; пот выступил на лбу и подмышками. «Боже мой, — думала она. — Я мечтала об этом дне с той минуты, когда увидела Окасио, стоящего над телом Бэба. Я хотела его смерти. Я ненавидела его так же, как и отца, когда тот умер, оставив меня вдвоем с матерью».

Ненависть, скрывавшаяся в ее сердце, так долго не находила выхода, что каким-то образом утратила свое истинное значение. Из-за попустительства Дайны она подросла и обрела свое собственное отдельное существование. И вот теперь в ослепительной вспышке озарения Дайна увидела, что сама заблудилась в собственной ненависти, и, сделав этот последний шаг, утонет в ней навсегда.