– Но я все думал и думал об этом, – продолжал Чаз, – и, поговорив со многими из вас, знавших и любивших мою чудесную жену, – (еще одна возмутительная ложь – он никому не перезвонил), – я как никогда уверен, что в душе она была очень счастливым человеком. Светлым, как сказал ее брат. Фейерверком, как ее описала ее дорогая подруга Роза. Бойцом и оптимисткой, любившей жизнь. Такую Джои Перроне я знал. Такой Джои Перроне я восхищался. И по такой Джои Перроне…
В этот миг внимание Чаза отвлекла одинокая фигура, весьма неуклюже вошедшая в церковь на костылях.
– …я буду скорбеть…
Женщина, разглядел Чаз, которая целеустремленно ковыляет по центральному проходу.
– …весь остаток моей…
Какая-то кудрявая корова с загипсованной ногой испортила его грандиозный мелодраматический финал. Кому хватило грубости выкинуть подобный трюк?
– …моей, э-э-э… моей…
«Нет! – подумал Чаз. – Быть не может».
– …моей жизни, – проскрежетал он, хватаясь за края кафедры.
Собрание заметило, как он покачнулся, и по залу прокатилась волна беспокойных перешептываний. Чаз заставил себя смотреть в сторону, пока Рикка садилась рядом с шантажистом, – тот вежливо забрал у нее костыли и уложил их под скамью.
«Ебаный в рот».
Спертый воздух зашипел, покидая легкие Чарльза Региса Перроне. Чаз шатко попятился и побрел к ризнице, глотая воздух ртом, словно обреченный тунец. Он добрался до двери, и ноги его превратились в лапшу. Тул поймал его на пути к полу. Чаз закрыл дрожащие веки под нежную гармонию «Куда исчезли все цветы?»[72] – гладкого и уместного продолжения его речи в исполнении «Акта покаяния».
Рикка прошептала Мику Странахэну:
– Ты был прав насчет этого кретина. Он убил свою жену. Он мне сам сказал.
– Что с тобой произошло?
– Если вкратце – он отвез меня в глушь и застрелил. Представляешь?
Странахэн ответил, что еще как представляет.