Вцепившись в кресло, я смотрел вниз через открытую дверь вертолета, который быстро снижался к совсем недавно совершенно секретной годинской лаборатории в Белых Песках. За закрытыми воротами стояли два бронетранспортера; их пулеметы были направлены на толпу штатских по другую сторону высокой металлической ограды. Судя по машинам, у ворот дежурили журналисты, но были и странные типы с транспарантами и распятиями – очевидно, какие-то религиозные фанатики решили пикетировать "логово дьявола".

Я посмотрел дальше на север. Милях в пятидесяти отсюда мой отец был свидетелем взрыва самой первой атомной бомбы. Испытания – оцените злую иронию истории! – имели кодовое название "Тринити шот". Мой отец находился в том же бункере, где стояли скоростные камеры, чтобы фиксировать каждую миллисекунду рождения нового солнца. Многие свидетели оставили воспоминания об этом эпохальном событии, но лучше всех тот момент описал Роберт Оппенгеймер. Когда я преподавал врачебную этику в Виргинском университете, мой любимый абзац из его мемуаров висел в рамке на стене аудитории, где я проводил семинары:

Когда на рассвете она взорвалась, та первая атомная бомба, мы невольно подумали об Альфреде Нобеле и его тщетной надежде, что динамит положит конец всем войнам. Вспомнили мы также и легенду о Прометее и то глубокое чувство вины, которое люди неизменно испытывают, обретая новое могущество, ибо ведают о сидящем в них искони зле. Мы осознавали, что присутствуем при начале совсем нового мира, но вместе с тем мы знали, что сама новизна – старая подружка человечества – и стояла в начале всех наших дорог.

Когда на рассвете она взорвалась, та первая атомная бомба, мы невольно подумали об Альфреде Нобеле и его тщетной надежде, что динамит положит конец всем войнам. Вспомнили мы также и легенду о Прометее и то глубокое чувство вины, которое люди неизменно испытывают, обретая новое могущество, ибо ведают о сидящем в них искони зле. Мы осознавали, что присутствуем при начале совсем нового мира, но вместе с тем мы знали, что сама новизна – старая подружка человечества – и стояла в начале всех наших дорог.

Оппенгеймер тоньше понимал жизнь. Питер Годин хочет в компьютер «Тринити», однако забывает, что для этого ему нужно перестать быть человеком. Доселе ни один человек не переставал быть человеком полностью. Поэтому Годин заранее обречен на неудачу. Человек не может освободиться от человеческого.

Как только вертолет приземлился неподалеку от телефургонов и его роторы замерли, к нам повалила толпа. Мы с Рейчел соскочили на землю и пошли к воротам, но меня уже узнали и окружили со всех сторон. Микрофоны, прожекторы, камеры. Шквал вопросов. Я решительно поднял руку, требуя тишины. Когда все угомонились, я произнес: