Когда он вернулся в кафе, его уже поджидал второй эспрессо. Опустошив чашку одним глотком и сунув под блюдце деньги, Джо направился через площадь к церкви.

Ласситер поднялся по ступеням и через тяжелую деревянную дверь вошел в фойе – своего рода прихожую. Деревянная стена с проходами справа и слева отделяла мир молитвы от мира греха. В этом промежуточном пространстве, или, скорее, чистилище, стоял стол с аккуратными стопками листовок и брошюр, а также металлический ящик для пожертвований. Сунув в ящик несколько купюр, Ласситер проследовал в церковный зал.

В зале царил полумрак, и сначала он ничего не видел, кроме высокого потолка. В ноздри ударил запах горящих свечей и плесени, а со стороны алтаря донесся гул голосов.

Единственным источником естественного освещения служил ряд окон, прорубленных высоко в стене, но света они практически не давали. Анемичное зимнее солнце светило под таким углом, что его лучи падали в зал, не достигая пола. От канделябров толка тоже не было. Во-первых, их оказалось мало, а во-вторых, в них стояли не свечи, а электрические лампы с мерцающим элементом, тусклый свет которых вовсе не походил на пламя.

В нефе, под темной статуей, горело несколько поставленных прихожанами свечек. Ласситер сел на ближайшую скамью и стал ждать, пока глаза привыкнут к темноте.

Постепенно интерьер начал проступать из мрака. Храм оказался на удивление большим. Ласситер увидел группу людей, толпящихся у алтаря, – неопределенные силуэты и тени, некоторые в белых одеяниях, двигались в полумраке собора. Отчаянный вопль младенца подсказал Ласситеру, что он присутствует при обряде крещения.

Через несколько минут церемония закончилась, и толпа неторопливо двинулась по центральному проходу. Возглавляла процессию мать с ревущим младенцем на руках, долговязый священник прикрывал тылы. Его голова плыла над головами других, как бледный воздушный шар. Когда падре – у него были каштановые вьющиеся волосы, волевой подбородок и нос с горбинкой – проходил мимо Ласситера, их взгляды встретились. Отец Азетти напомнил Ласситеру кого-то. Но кого? Если бы не худоба и изможденный вид, священника можно было бы считать привлекательным, однако черты его лица странно не сочетались друг с другом. И неожиданно Ласситер понял: отец Азетти был Икабодом Крейном, преследуемым и страдающим.

Десять минут за спиной Ласситера звучала итальянская речь, прерываемая взрывами смеха, хотя все это время ребенок вопил яростно и неутешно. Послышалось чмоканье, сопровождавшее двойные поцелуи, – европейский ритуал при встрече и прощании. Голоса зазвучали громче, и в них было больше эмоций, чем, по мнению Ласситера, требовали обстоятельства.