Они опускались на пол вместе: Костя, под которым подогнулись вдруг переставшие его слушаться ноги, и гремучник, спаливший остатки своих жизненных сил на этот последний бросок. Даймондбэк затих, так и не закрыв растянутую до предела пасть. А старший лейтенант Гриценко медленно привалился боком к стене, выронив пистолет из разжавшихся пальцев — и продолжая удивленно улыбаться, потому что шел он сейчас к этой старой халабуде-дачке, возле которой поджидал его дед, сидевший на корточках и раскладывавший на газете хлеб, огурцы и зеленые перья молодого лука.

Они словно обезумели от страха. Общее состояние ужаса захватило даже Мать. Они жались друг к другу, пытаясь спрятаться, зарыться поглубже в груду извивающихся тел, врыться в землю, исчезнуть в ней — только бы уйти от этого всепроникающего, долетавшего до них издалека беззвучного дыхания Смерти. Смерть была для них обычным делом, фактом самого их существования. Они убивали не задумываясь — и, не задумываясь, приносили себя в жертву, когда Матери требовалась пища. Но сейчас Смерть носилась вокруг жутким черным торнадо. Каждый из них всем существом своим ощущал гибель собратьев — гибель в бушующем пламени, гибель тем более страшную, что впечаталась она в их коллективную память как та огненная буря, уничтожившая всех их сородичей, да и вообще все живое где-то там, далеко, в забытом ими краю. Далекий край забылся — но не забылся огненный танец смерти, в котором вспыхивали и сгорали сейчас десятки, сотни таких же, как они сами. Этот беззвучный многоголосый вопль, этот безмолвный жуткий смертный вой долетал и сюда, в уединенную нору у самой насыпи, наполняя их парализующим ужасом. Мать знала, что сейчас ни один из них, ни единый из самых молодых и неопытных, не сунется туда, наружу, из логова. Голод был забыт, потому что там, снаружи, бушевала Смерть.