— Почему?
— Почему?
Послышался короткий смешок Хартманна. Свистящий, как шипение змеи.
— Сам не знаю. Походка, манера держаться… У меня нюх на такие вещи.
— Сам не знаю. Походка, манера держаться… У меня нюх на такие вещи.
— Хотите сказать, что у вас «нюх» на евреев?
— Хотите сказать, что у вас «нюх» на евреев?
— Не заблуждайтесь на мой счет. Я не антисемит. Пока они знают свое место и не портят чистоту нашей крови, они мне не мешают.
— Не заблуждайтесь на мой счет. Я не антисемит. Пока они знают свое место и не портят чистоту нашей крови, они мне не мешают.
— В печах крематория они вам тоже не мешали?
— В печах крематория они вам тоже не мешали?
Эти слова вырвались у психиатра. Его отвращение сквозило через помехи в записи. Помолчав, немец ответил:
— Вам не хватает хладнокровия, Якобсон. Простите… Джексон.
— Вам не хватает хладнокровия, Якобсон. Простите… Джексон.
Снова повисла тишина. Врач продолжал ледяным тоном:
— Вы сказали, что я все вижу в неверном свете.
— Вы сказали, что я все вижу в неверном свете.
— Надо видеть весь замысел. Мы начали наше дело. Нам предстоит долгий путь.
— Надо видеть весь замысел. Мы начали наше дело. Нам предстоит долгий путь.
— Что вы называете «делом»? Массовое уничтожение покоренных народов? Геноцид, возведенный в военную стратегию?