— Кажется, прозябает дома. У него особнячок в Вильмомбле. Видно, уже не хватает сил оттяпать себе хрен. Правда, поговаривают о другом.

— О чем?

— О наркоте. Мол, Лабрюйер облегчает себе остаток жизни уколами. Героина или морфина. Надо думать, он в жутком виде. Рассыпается на дозы, если можно так выразиться…

— Ты не нашел никакой связи с нашим делом о чилийцах, кроме его давних командировок?

— Как ни странно, нашел. Даже в отставке Лабрюйер продолжал заниматься международными обменами. В частности, с Чили. Давал консультации.

— Что еще?

— В конце восьмидесятых он вроде бы занимался вывозом во Францию некоторых военных, политических беженцев.

— Ты мог бы проверить список этих военных?

— Нет. К ним у меня нет доступа. Я только повторяю вам чужие слова. Одному Лабрюйеру известно, что с ними сталось…

Касдан спросил точный адрес генерала. Волокин записал его в блокнот.

— Спасибо, Арно, — подытожил армянин. — Ты не займешься третьим генералом?

— Само собой. Но в двадцать два часа двадцать четвертого декабря я вряд ли далеко продвинусь.

Когда он отсоединился, напарники не обменялись ни словом. Они и так все поняли. Праздник продолжался.

49

49

Синее на синем.

Автомагистраль на фоне неба. Гудрон и индиго.

Когда пробило двенадцать, они были в далеком предместье.

Сплошные поселки и каменные дома. Вокруг ни души. В полпервого остановились перед домом шестьдесят четыре по улице Сади-Карно в Вильмомбле.

Молча смотрели они на железные ворота и кирпичные стены. Над оградой медленно раскачивались черные верхушки деревьев. Для полноты картины не хватало разве что осколков стекла поверх забора. Усадьба генерала Лабрюйера прекрасно гармонировала с этой рождественской ночью, больше напоминавшей конец света. Они вышли на мороз.