56

56

Площадь была пуста.

Двести метров длиной. Огороженная с трех сторон домами в несколько десятков этажей. Позади из высокой трубы вырывались густые клубы дыма. А еще дальше — небо. Синее полотнище, на котором этой ночью не видно ни облачка, воплощенная пустота, бесстрастная, холодная, гладкая. Безграничное сияние, при лунном свете казавшееся насыщенным, как картина Ива Кляйна.[29]

Волокин сделал несколько шагов, вцепившись в свой «глок». Детей нигде не видно. Он взглянул на Касдана, который тоже целился в пустоту. В синем молоке неба армянин светился, словно покрытый крошечными кристалликами. Русский понял, что и сам он выглядит так же. Две рыбы, четко очерченные блестящей коркой соли. Их глаза, черно-белые пятна, подобно сталактитам, застыли в неподвижном мгновении. Единственное движение на этой картине — два облачка пара, вырывавшегося из их губ.

Они не обменялись ни словом, но все поняли.

Все легавые живут ради подобной минуты.

Вот уже пять дней они жили ради этой минуты.

Они двинулись по площади.

Вытянув руки поперек туловища, они держали оружие дулом вниз.

Высотки вокруг казались непроницаемыми глыбами тьмы. Ни одного горящего окна. Полная тишина, не считая глухого гудения далекого завода. Гигантского бьющегося сердца в теле из стали и бетона.

Так они и шли без прикрытия.

Их силуэты вырисовывались на эспланаде, будто вырезанные скальпелем. К ногам прилипли тени — тонко очерченные жвала насекомых.

Они чутко прислушивались. Деревянный перестук стих. Только шум промышленной зоны за жилыми поселками встряхивал складки сумрака.

И вдруг новый смешок.

Оба полицейских прицелились на звук.

Но смех послышался с другой стороны.

Приглушенное хихиканье.

Торопливый топот.

Со всех концов площади.