— Почему же меня не убили еще тогда?

— А зачем? Мы нашли тебя после побега. Ты лежал в отделении «Скорой помощи» в Милло. Мы выяснили, что произошло. Ты прошел пешком больше пятидесяти километров, оглушенный, раненый, обожженный. В шоковом состоянии ехал автостопом. И кроме своего имени, ты ничего не помнил. Никто не знал, откуда ты взялся. Стоило ли нам вмешиваться? Никто бы не связал тебя с «Асунсьоном».

— Вы жалели обо мне? — иронически поинтересовался Волокин.

Он сохранял свое ни на чем не основанное хладнокровие.

— Ты мог быть полезен, но мы бы никогда от тебя ничего не добились. Слишком неподатливый, неуправляемый. Нам так и не удалось направить твою силу в созидательное русло. Кроме того, когда ты сбежал, у тебя как раз началась ломка.

Хартманн прошел между подсвеченными аквариумами. Та мерзость, что медленно вращалась за стеклами, отбрасывала на его жесткое лицо тени, похожие на водоросли. Он был одет в куртку из черного полотна и походил на актера шестидесятых, вот только Волокин не помнил какого. Касдан, тот бы вспомнил.

— Догадываешься, где мы?

Волокин не ответил.

— В музее. В галерее изящных искусств, начало которой положил мой отец более шестидесяти лет назад. В Освенциме.

Хартманн распахнул объятия навстречу органам, заключенным в башни из розового света:

— Горло. Трахея. Гортань. Голосовые связки. То, из чего рождается голос. Предмет изысканий моего отца. Это была его страсть. Он желал сохранить эти детские органы, в которых было что-то исключительное. Традиция Освенцима. Иозеф Менгель коллекционировал глаза неодинакового цвета, зародыши, желчные камни. Иоханн Кремер — «свежие» образчики печени. Изюминка коллекции моего отца — это способ консервации экспонатов. Он опередил свое время, применяя новаторские технологии. Формалин. Ацетон. Смола… Но не будем об этом… Важно то, что нам удается не только хранить коллекцию, но и постоянно ее пополнять.

В черной гимнастерке и с повадками старого усталого льва, Хартманн был похож на главного злодея из «Бондианы». В реальной жизни от такого профиля захватывало дух. Размышляя об этом, Волокин сам не понимал, откуда берутся его спокойствие и отстраненность. Словно он выкурил суперкосяк.

— Парадокс заключается в том, — продолжал немец, — что здесь собраны только наши неудачи. Гортани, не достигнувшие поставленной нами цели. Этим органам, которые мы в последний момент спасли от ломки, так и не удалось сокрушить мир. Достижение, бывшее объектом наших стремлений, наших чаяний…

— Не понимаю, что за чушь вы несете.

— Крик, Седрик. Все наши исследования ведут к крику.