Кто ее убил? Зачем это было сделано? Куда я положил ручку? Сколько будет, если восемь умножить на девять? Какой рост герцога Эдинбургского?

Теперь она понимала, что вселенная представляет собой лишь ряд вопросов, на которые надо ответить, просто одни важнее других.

Все? Или метастазы распространились? Потребуется ли мне химиотерапия?

Ее уже тошнило от этих вопросов.

Неужели я умру от этого?

Дверь открылась, и она подумала: неужто жизнь после смерти выглядит именно так — дверь открывается, и ты ждешь, что тебе суждено — адская бездна или райские холмы?

— Елена?

Она уже была знакома и беседовала с медсестрой до этого, посему та имела полное право обращаться к ней по имени.

Елена встала, и сестра, улыбнувшись, пропустила ее в кабинет. Елена напряженно пыталась угадать, что выражает эта улыбка — сострадание или ободрение.

Войдя в кабинет, она увидела точно такую же улыбку на лице врача, и тогда ей стало все понятно.

ЭПИЛОГ

ЭПИЛОГ

— Нам надо поговорить.

Айзенменгер не был в этом уверен. Ему многое надо было сделать в этой жизни, но в данный момент и в нынешнем его состоянии он не считал разговор с Беверли Уортон насущной необходимостью. Это было слишком опасно, слишком соблазнительно.

Он неохотно согласился на ее предложение. И не потому, что ему не нравилось с ней разговаривать, а потому, что это доставляло ему слишком большое удовольствие. Настолько большое, что в один прекрасный момент, если бы этому не воспрепятствовали обстоятельства, он бы уступил своим желаниям. Имея с ней дело, он должен был постоянно помнить, что она станет всячески пытаться заставить его нарушить рамки приличий. Ему казалось, что весь смысл ее существования заключается в обольщении, насмешке и получении удовольствия. Елена испытывала к ней ненависть не только из-за того, что было ею сделано, но и потому, что Беверли собой представляла.

Уортон была облачена в лосины. Она не потрудилась сделать макияж, который свидетельствовал бы о том, что она готовилась к его приходу, однако это мало что меняло.

На ней были лосины.