Но целых пятнадцать лет она будет жить с этой тайной под гнетом угрозы того, что может случиться с ней, если она хоть обмолвится об этом кому-нибудь; она будет помнить, что случилось с Бобби — единственным, кому она рассказала все. Она ничего не говорила даже Луизе, пока не сочла, что Деннис мертв. И она ничего не могла рассказать мне на Каталине. Сейчас я понимал, что она должна была знать, что на той кассете был голос Черил. Но она хотела, чтобы я считал, будто это ее голос, запись приватной версии «Милый, когда мы в ссоре» — лишь бы не открывать правду, которая полностью оправдала бы ее. Почему? Добавилось ли к ее страху еще и чувство вины, убежденность в соучастии, потому что она знала — и молчала, знала — и все же оставалась с ним? Может быть, она сама объясняла все это в интервью «Роллинг Стоун». Может, в какой-нибудь другой день я снова вернусь к этому.

Одно я знал точно: в конце концов, она преодолела свой страх, поскольку я был рядом и готов был ей помочь. Это было все, чего она всегда хотела — почувствовать, какой могла бы быть ее жизнь за пределами тюремных стен. Ей нужен был кто-нибудь, кто ждал бы ее на берегу за рулем машины, которая унесла бы ее оттуда.

С пугающей ясностью передо мной возник ее образ — такой она стояла на деревянных ступенях береговой лестницы в ту ночь, когда я помог ей бежать: розовый чемоданчик «самсонит» в руке, ветер обтягивает ее фигуру шелковым платьем цвета морской волны, в глазах отражается яркий свет луны…

Я поднялся, чтобы прервать фильм на этом. Я знал, куда он затянет меня потом, и не собирался проходить через это сейчас. Я закурил. Стены здесь были тонкие. Мне было слышно, как парочка в соседней комнате занималась сексом. Он настойчиво порыкивал, она без особого энтузиазма кричала: «Ох, милый, да, милый, ох, милый, да» — а я смотрел на здоровенного черного таракана, бегущего по истертому ковру с рисунком из роз. Я затушил сигарету после пары затяжек, натянул на себя влажную одежду и отправился в путь.

Утром шторм прекратился. К полудню уже было ясно и жарко. Я несся по хайвею, обливаясь потом, за грязными окнами машины проносились роскошные зеленые джунгли, восьмидорожечник гремел, заглушая мои мысли.

Поздней ночью я добрался до Мазатлана и выяснил, как проехать к поместью Луизы, у какого-то пьяного американца.

Дом стоял на обрыве в нескольких милях от города; простой побеленный дом; когда я вкатывал на дорожку к нему, в свете луны он казался очень ярким.

Чтобы попасть внутрь, я выбил окно; залез и включил свет. Пахло плесенью, похоже было на гробницу, уставленную ротанговой мебелью и множеством погибших растений. Я снял телефонную трубку. Телефон тоже погиб.