Она проголодалась. Ела-то давным-давно, и кормили сегодня отвратительно. Каким-то тушеным мясом. А после тренировок ей всегда хочется есть. Обычно они спешат домой, к ужину, но сегодня все не так: и Марии вдруг приспичило разговаривать, и этот в кепке, которому приспичило спрашивать.

Ни животных. Ни машинок. Ни конфет. Ничего не надо. Они и так с ним заговорили. Он знает, теперь все решено. Если уж разговаривают, значит, все решено. Он смотрит на светленькую, пухленькую. На ту, которая осмелилась говорить. Ему не верилось. Она голая!

Он улыбается. Так он всегда делает. Им это нравится. Тому, кто улыбается, они доверяют. Тому, кто улыбается, они отвечают улыбкой. Только светленькая, пухленькая. Только она одна.

— Вот как? Значит, с тренировки? Что же это за тренировка, можно полюбопытствовать?

Светленькая, пухленькая улыбается. Он так и знал. Она смотрит на него. И вроде как поверх него. Все ясно. Он берется за кепку, поворачивает ее на пол-оборота, козырьком вперед. Кланяется, снимает кепку, держит в воздухе над ее головой.

— Нравится?

Она вскидывает брови, смотрит вверх, не поднимая головы. Словно боится уткнуться в невидимую крышу. Съеживается, сжимается.

— Ага. Симпатичная. У Марвина такая же.

Только она.

— У Марвина?

— Это мой старший брат. Ему двенадцать.

Он опускает кепку. Невидимая крыша, он ее преодолевает. Быстро проводит рукой по ее светлым волосам. Гладкие, очень мягкие. Надевает кепку ей на голову. Гладкую, мягкую. Красно-зеленый ей к лицу.

— Ух ты, как здорово! Тебе идет.

Она не отвечает. Черненькая собирается что-то сказать, и он опережает ее:

— Бери, она твоя.

— Моя?

— Да, если хочешь. Ты в ней очень красивая.

Она отводит взгляд. Берет за руку черненькую. Хочет увести, прочь от скамейки, прочь от того, на ком только что была красно-зеленая кепка.

— Так ты не хочешь взять?