Не важно, какими мотивами руководствовался Коваленко. Главное то, что он раскопал важную информацию и великодушно поделился ею. В результате у Мартена появилось неопровержимое доказательство того, что Александр Кабрера и Реймонд Оливер Торн были одним и тем же лицом. К тому же выяснилось, что науку убивать Александр, по всей видимости, постигал у Мурзина и Мальцева. Мурзин и, возможно, Мальцев состояли на службе у баронессы. Это наталкивало Мартена — и, конечно же, Коваленко — на вывод о том, что именно баронесса заказала убийство Питера Китнера и его семьи. Само собой разумелось то, что она же приказала Александру расправиться с Нойсом и Кюртэ, а также с Романовыми в Северной и Южной Америке.

За четыре месяца до получения этого письма, прощаясь с Коваленко, перед тем как пройти паспортный контроль в аэропорту Пулково и отправиться ночным рейсом в Хельсинки, Мартен не удержался и задал мучивший его вопрос:

— Одного не понимаю: зачем ему было красть сумку у женщины? Из-за денег? Но сколько их там могло быть? На что они ему? Если бы он не сделал этого, а просто продолжил путь, у него были бы все шансы скрыться.

Коваленко тогда посмотрел устало и ответил:

— А зачем ему было убивать собственную мать?

Эти вопросы, оставшиеся без ответа, вызвали еще одно воспоминание — о словах, которые Коваленко сказал ему примерно в то же время. Пустившись в рассуждения о том, какими должны быть настоящие стражи порядка, он упомянул о «жестокости, которая подчас необходима в полицейском деле, о способности убивать без сожаления и в нарушение закона, который они присягали охранять».

Коваленко имел в виду полицейских вообще. Но Мартен понимал, что тот выразился не совсем так, как хотел. Большинство полицейских, тех, кого он знал и с кем работал в Лос-Анджелесе сначала простым патрульным, а затем детективом в отделе по раскрытию грабежей и убийств, верили, подобно ему самому, в то, что их дело — обеспечивать соблюдение законности, а не устанавливать собственные законы. С верой в свое предназначение они отдавали долгие часы тяжелой и зачастую неблагодарной работе. Пресса и общественность тем временем укоряли их то в неэффективности, то в коррупции, то приписывали им сразу оба этих качества. К большинству из них нельзя было применить ни первое, ни второе.

Коваленко хотел сказать нечто другое. Его мышление было близко к философии Рыжего Макклэтчи, глубокой, сложной и очень мрачной. Несмотря на то что два этих человека были разделены тысячами миль и действовали в совершенно разной политической обстановке, оба считали одинаково: есть лица и ситуации, с которыми не готовы иметь дело ни юриспруденция, ни общество, ни законодатели, а потому бремя принятия решений ложится на таких людей, как они сами. На таких, как Макклэтчи и Полчак, Ли и Вальпараисо, Хэллидей и, наконец, Коваленко. Все они взяли ответственность на себя и вышли за рамки закона, чтобы выполнить высший долг. Коваленко был прав, говоря, что Мартен к разряду таких полицейских не относится. Не относился тогда и не будет относиться впредь. Не таков его путь.